Крысобой. Мемуары срочной службы

Враскачку, взяв левее, автомобиль дотянул, дополз, додрожал — теперь лестница обрывалась над кабиной. Я вернулся в кровать, показал старухе: утихни, ничего нет, она куталась, засквозило — Старый открыл в уборной окно.

И вернулся бегом, уставился на улицу — глаза блестели, наверное, коридор спокоен, спят; сипло погромыхивали железные ящики — разгружают. Разгружают. Старый загляделся, как на реку, его медленные пальцы наконец-то поползли по подоконнику, показывая: водитель уходит, уходит медленно.

— Я вас попрошу, принесите клизму.

Сиделка отправилась. Старый считал:

— Осталось… шесть ящиков — пошли!

Коридор оказался новым — телевизор погас, остался брошенным кружок стульев и скамеечки в два крыла. Еще стул у поста старшей медсестры — яркая лампа, свет бил. Пустой лежак, где спал Заборов. К стене прислонилась швабра, под нею — с половой тряпкой ведро. Над выходом зияло багровое дежурное освещение.

Из растворенного окна уборной несло зимой, и дверь в палату захлопнулась — мы оказались в тени. Громыхали проволочные, суставчатые ящики, казалось, рядом, последние звуки, остается тишина снега, лестница, страх — тяжело отъехала зачерненная тенью дверь: из буфета вперевалку вышла сиделка, слепо глянула на нас:

— Гдей-то вы? Как полдник — все за сметаной. — Подергала процедурную. — Иду на первый этаж. Дотерпишь?

Мучительно долго шаркала — трогая двери, поправляя стулья, звякнул местный телефон — подняла и не расслышала. Вдруг я понял: тихо — они разгрузились, уже Старый манил меня.

— Стоят пока две. Запирают подвал. Говорят. Я — на лестницу, ты подашь мешок. Уходят! Сейчас, до угла. Пошел! — С воем-треском до упора размахнулось окно, Старый поймал лестницу, переставил ногу — вот снаружи весь, глянул вниз, захрипел:

— Мешок! Ну! Что ты слушаешь?! Ну!

— Пришли.

— Кто-о?!

В коридоре — каблуки запинались в поиске, я Старому — назад, все, потом, он кричал и вздрагивал на лестнице, лестница тряслась.

Я вышатнулся на вид.

— Мы тут. Здравствуйте.

— A-а, где они, оторвали от важных дел. Где здесь свет-то?

Осветилось, Свиридов обнимал, ковырял пальцем под ребро: а? угодил? Показывал бровями: тяжело, но привел! Видите, до уборной сам гуляет, а утром хоронить собирались, что значит: вы пришли, во-от; рядом еще переминалась мать ее в очках и неприязненно торопилась, вся росла: руки какие-то большие, будто накачивают. Невеста оказалась за спинами у всех — лицо выбеленное, черные глазастые, губастые дыры — она отворачивалась, волосы переливались в моих глазах, мелькали — волнуется? блин! — рявкнул Старый и, — о господи, — опустился на лежак, забивая слова-гвозди: все! все! Итак? Ну, итак? — мать торопилась и она, им надо: зуб удалили так неудачно — загноилась десна, да, вот такие врачи. Во-от такая дуля напухла, тронули — гной струей! Все — в гное! Дряни вылезло — чуть ли не кусок спички вылез, выдавливали-выдавливали, стакан, наверное, ватой заткнули — полон рот ваты. Немного расступились, и меж нами оставались только шаги — она едва поклонилась: здра… — я мелко кивал, тряс, — сиделка бросила на колени Старому клизму со змеиной трубкой, желтый наконечник; вазелин нести? Что молчите? — справились уже? Нести? Да-а, — провыл Старый, — да. Да! — и прочь, смотреть за улицей. У вас… процедуры, тогда мы пойдем? А то уже время. До свиданья? Она спрашивала, чуть приблизясь, — рукой не достану. До свиданья. Выздоравливайте. А-а-ам, запел Свиридов, так э-м-м, ведь д-д-для чего-то, вроде что-то…

Хотели? Да, хотел. Я: можно вас — одну минуту? Сюда. Стойте, куда это сюда? Елена Федоровна, да это их палата, да ничего страшного — пусть. А мы тут раскопки обсудим. У нее температура, еле жива! Побыстрей, слышишь, Ольга? А она поколебалась, тварь, она непритворно раздумывала. А это необходимо? Я прошу!

Говорите. Дверь плотно. Сядь. Нет, так говорите. Говори теперь. Я хотел — я хочу, так выходит: нету времени — я потянулся к ее руке. Сиделка занесла клизму — тут положу. Оторвала руку: что такое? Для чего? Начинайте говорить, или я уйду. Да. Она отшатнулась и выронила сумку, она не побежала, упорно, молча, срывала мои руки, пока не упала на кровать, но пыталась еще встать, и мы съехали на пол, не била, только упиралась, и, я чуял изо всех сил, все молча, пока я погружал руки в покровы смертной слитой плоти, вянущих, за вздох до касания, цветов, — на лицо ей упала моя шапка, она выдернулась из меня, содрогнувшись, как от касания мерзкого, мохнатого зверька, — сверкнула белая вывернутая шея, — закричала страшно так, изогнувшись, я перестал видеть: какое-то мельтешение, вскрики, беготня, я откатывался, не могу ж я кашлять в нее, нашел плоское место, сесть, пока еще могу; что за похабщина?! Руки отрубить! Как меня подводишь! — на другом конце молчала она, трогая больную щеку, обиженно плача, волосы рассыпались и раскачивались.

— Где она? Они ее увели.