Крысолов

— Сейчас приеду, — откликнулся Скуратов, намереваясь бросить трубку. — Не спешите, Иван Иванович, — осадил я его. — Во-первых, документации у меня еще нет, а будет завтра, после конспиративной встречи с профессором Косталевским. Во-вторых, свидетели рандеву нам не нужны, так что отзовите своих барбосов. А в-третьих, где благодарность? И где генерал? — Доставим и то и другое прямиком из столицы, — пообещал остроносый. — Но вот насчет барбосов… Тут вы, Дмитрий Григорьич, не правы, сильно не правы! Недооцениваете сложность ситуации. Разве случай с Чернозубом вас ничему не научил? Тоже хотите поплавать кверху задом? Представьте, что за вами вслед пойдут не наши, а другие люди, и не барбосы, а ротвейлеры; пойдут, накроют вас вместе с профессором, и конспирации конец. Что скажете о таком варианте? — Накроют, буду молчать, как партизан, — ответил я. — Итак, завтра у метро “Горьковская”, в семнадцать ноль-ноль. Скажите генералу, чтобы погладил парадный китель.

* * *

Когда моя птичка прилетела в гнездышко после дневных трудов, я стоял в прихожей ее квартиры с топором в руке и примерялся к стенному шкафу. Стенка, в которую его вмонтировали, была у нас общей, то есть с другой стороны, в моей прихожей, располагался точно такой же шкаф размерами метр семьдесят на два шестьдесят. Не надо быть знатоком топологии, чтобы додуматься до идеи: если снести шкафы, получится проем, объединяющий две прихожие — и тем самым две квартиры, — в нечто более просторное, величественное и пригодное для обитания. Этот “ап грейт” я и готовился совершить.

Представьте теперь пейзаж: явилась девушка домой, а шкаф ее нараспашку, коробки с обувью на полу, на них — простынки, пододеяльники и шляпки, полотенца свалены на стуле, плащ и пальто — на вешалке, а шубка вообще исчезла — может, валяется в ванной или утепляет холодильник. А в довершение к этой картинке — добрый молодец с топором! Весьма законный повод возмутиться. Уверен, девять женщин из десяти сказали бы: “Ах ты, мерзавец!..” Реакция десятой была бы, вероятно, энергичней, с упоминанием ненормативной лексики. Но моя принцесса лишь поглядела на меня, на творившийся вокруг разор и улыбнулась. Потом промолвила:

— Димочка, ты не устал? Этот топор такой тяжелый… Не принести ли молоток?

— Есть время для молотка, а есть — для топора, солнышко мое. С этими словами я вышиб заднюю стенку шкафа. Протяжно заскрипели гвозди, доски с грохотом рухнули в мою прихожую, сверху посыпалась штукатурка, и, будто салютуя воссоединению, взметнулись клубы пыли. Я раскашлялся, Дарья чихнула, а Петруша пронзительно завопил: “Карр-раул! Рр-рифы по куррсу! Прр-ротечка, прр-ридурок!”

Пыль осела, и сделалось видно, что из двух маленьких прихожих получился вполне приличный холл. Птичка моя уже озиралась по сторонам, вертела каштановой головкой и, кажется, мысленно расставляла мебель: диванчик — туда, столик — сюда, а вот на эту стену — полочки и что-нибудь яркое, акварель или батальное полотно. Скажем, Рыжая Соня убивает гиперборейского лазутчика… Разумеется, кочергой.

Наконец Дарья сморщила носик, взмахнула ресницами и с одобрительным видом произнесла:

— Как хорошо получилось, Димочка! Как просторно! И на площадку не нужно выходить… Знаешь, боюсь я этой площадки, темно там и страшно… Я внимательно посмотрел на нее — то ли шутит, то ли правду говорит?.. И о чем — заметьте! — думает? Какие там мысли вертятся под каштановыми кудрями — кроме тех, куда приткнуть диванчик?

Но лицо Дарьи было воплощением невинности; стояла она, скромно потупив глазки, сдвинув ножки в итальянских туфельках, и будто бы чего-то ждала. Я решился, бросил топор на груду досок, обнял ее и кивнул в сторону пролома:

— Ты, надеюсь, понимаешь, что эта дыра — новый этап в нашей жизни? Утвердительный взмах ресниц. Та же манера, что у Косталевского, но у женщин это получается гораздо выразительней.

— Могу я предложить вам руку и сердце, прекрасная сеньорита? В дополнение к официальным обязательствам?

Темные веера ресниц снова поднялись и опустились. Я чувствовал, как под моей ладонью колотится ее сердце.

— Вы согласны? Вы окажете мне честь? Вы…

Она внезапно прижалась ко мне и шепнула, обдавая горячим дыханием щеку:

— Много говоришь, Димочка… Давай-ка лучше доски приберем. … Когда мы уже лежали в постели и шептались в темноте, в гостиной наметилось шевеление, будто Петруша расправлял крылья, проверяя клетку на прочность, или шебуршился так, для моциона. Он скрипел, возился, щелкал клювом и вдруг внятно, с паузами в нужных местах произнес:

— Даррья — крр-расавица… Дмитррий — фррукт, фррукт… Прр-рошу прр-ростить по-коррно!

Дарья вздрогнула:

— Что это с ним? Не заболел ли? Может, тронулся умом? Как ты думаешь, милый?

— Думаю, он от счастья орет. Теперь у него и хозяйка есть, и хозяин, — объяснил я, поднялся и дал Петруше банан.

Глава 20