Крысоловка

Вдруг она все еще в доме? Труп разлагается, тухнет. И скоро вонь разнесется по всему дому. Пробьется наверх, к ней. Ничего, она потерпит. Рано или поздно выветрится. Побрызгает ароматизатором с запахом хвои, распахнет окна и двери.

Только не люк. Его не открывать, не заглядывать туда.

Но почему? Роза не понимала, что ее останавливает. Она вынесла из подвала все книги и ноты Томаса, сложила на кухонном столе. Если крыса все еще внизу, она может сгрызть ноты. Крысы такие проворные, им ничего не стоит вскарабкаться на полку. Пролезают в самые узкие щелки, не шире карандаша. А вдруг тот крысюк и вправду жив? Нет, до крышки люка не доберется. А лестницу она вытащила, какая же тяжелая и громоздкая… Вытянув из люка, уронила на пол. То-то грохоту было. Как же болит рука! Укус крысиный. Впрочем, нет, тут что-то другое.

На улицу лестницу выволокла с трудом. На глаза попалась яблоня. Бедное дерево, так и не закончила обрезать старые ветки. Надо доделать. Всё нужно. Всё нужно доделать, все дела. Всё, что планировала и обдумывала.

Да. Она захлопнула люк, замуровала этот черный провал. В ведре плескалась вода. Роза стояла на коленях. Мыла, терла. Надо было перчатки резиновые надеть. Вспомнила об этом слишком поздно, когда повязка насквозь промокла, изгваздалась.

Наконец расстелила ковер. Новый, длинный и широкий, все закрыл.

Скоро она отдохнет. Рамирес уничтожен… нет, уничтожена крыса, крыса. Ну и зверюга была, сроду таких гигантов не видела.

Она ведь ее убила? Точно убила? И выбросила в бак?

Не помнит.

Дочери

Они ждали в коридоре, пока в палате Титуса утихнет суета.

Йеннифер плакала, Юлия уже выплакалась. Слезы высохли, иссякли. Ситуация представлялась нереальной. Юлия не сомневалась, что отец сядет в кровати, протянет к ним сильные руки.

– Милые мои, дорогие, – скажет он. – Простите, что дурно о вас думал. Это все она, теперь я знаю, какая она. Теперь я знаю ее истинную суть. Спасибо, что помогли разобраться.

В воображении Юлия уже вела диалог с отцом. И защищала эту женщину:

– Но, папа, у каждого есть право на слабость.

– Неужели? – спросит он, откидывая одеяло. И спустит с кровати ноги – сильные, мускулистые ноги, даже сохранившие остатки загара. – Не нужны нам слабости. – И смех выплеснется из него.

И они с Йенни подхватят, захохочут, да-да, папа, не нужны нам слабости.

Йенни сидит, обхватив лицо ладонями, накинув пуловер на шею, голову втянула в плечи, будто черепаха в панцирь. Черные вьющиеся волосы всклокочены. Юлия чуть отодвинулась от сестры. Йенни так страдает, что даже неприятно. Надо что-то сказать, но что, она не знала.

Из палаты вышла врач. Доктор Стенстрём. Остановилась перед сестрами, крошечные золотые гвоздики поблескивали в мочках ушей.

– Привет, – глухо произнесла она.

Юлия кивнула.

– Мои соболезнования. Нам всем пришлось сражаться со сложной и безжалостной болезнью. И ваш отец оказался настоящим бойцом. Отважным, стойким. Таким мы его и запомним.

И лишь тогда Юлия поняла.

Она листала книгу, выискивая, что бы прочитать, когда им разрешат войти. Ведь он просил почитать ему. Книгу. Не письмо. Письмо оказалось оружием. Это письмо его убило.

Ингрид.

Это она убила папу.

Рука на плече. Мария-Лиза. Движения осторожные, почти неловкие, голова склонена набок. Во внешности есть что-то умоляющее.

– Милые вы мои, бедные. Входите.

Юлия поднялась, отбросила книгу. Мария-Лиза подняла, протянула:

– Хотела почитать папе?

Взглянула на Йенни. Сестра сидела все в той же окоченевшей позе.

– Да, – зло ответила Юлия.

На тумбочке две высокие свечи. Без трубок отец казался таким большим. Руки вытянуты вдоль тела. Не сложены крестом на груди, и правильно. Отец был атеистом.

Кто-то положил ему на грудь розу.

«Откуда она взялась? – подумала Юлия. – Они что, держат запас роз для таких случаев?»

Роза была колючая. Потечет ли кровь, если шип проткнет кожу? Когда у мертвых свертывается кровь? Делается вязкой, точно клей?

Они не видели мертвых, никогда. Юлия подошла к кровати. Йеннифер не отставала, рыдала в голос.

– Вот, – сказала Юлия, глядя на лицо отца.

Она слышала, что мертвые часто похожи на спящих. Что лица их разглаживаются, обретают покой, умиротворенность. Это не про отца. Подбородок выдвинут вперед, будто отец готов вскочить и ринуться в бой. Рот приоткрыт, уголки рта приподнялись, так что видны зубы. Подумала, что не видела его зубов. Глаза закрыты, но левое веко чуть приподнято, полоска белка как безжизненное желе. Старалась не смотреть туда.

Кровать заново заправили, отца накрыли желтым покрывалом, под тканью угадываются контуры тела. Все недвижно и опрятно. Покрывало, – подумала она, – вот подтверждение, что папа больше не встанет, чистое, с жесткими складками покрывало. Там, где в руку входила игла капельницы, – пластырь.

Окно открыто, пламя свечей колеблется.

– Отмучился, – раздался сзади голос медсестры. – Вот так нужно думать. Если хотите, почитайте немножко.

Открыла книгу, глаза блуждали по строфам. Встала в ногах кровати и громко, с надрывом, прочла: