Крысы

Он хватается за перила, огораживающие площадку, перегибается. Изношенные колеса вагона пересчитывают рельсы, окна дребезжат, пассажиры громко разговаривают о дороговизне, гудит пароход, кондукторша бросает на скамейку свою книжку.

На минутку Филипп забывает о неприятностях. Он не выносит Сардера, полоумного изрекателя парадоксов, разыгрывающего из себя большого барина, а на самом деле сущего революционера, если верить молве. Этот оригинал появляется в общественных местах, в компании всяких потаскушек, связь с которыми следовало бы скрывать. К тому же у него есть против Сардера зуб еще с того вечера, когда он, Руссен, утверждал, что в качестве офицера запаса он не сможет сидеть за одним столом со своим двоюродным братом унтер-офицером в том случае, если они будут отбывать службу одновременно; Сардер рассмеялся, повел носом и сказал, нагло улыбаясь: «Как бы не вспыхнул пожар!», в то же время указывая пальцем ему на смокинг, который дымился. На лацкан упал горящий пепел. И повернувшись к нему спиной, Жак смешался с толпой танцующих.

Филипп помнит все до мельчайших подробностей, которые задели его самолюбие, — этой шутки он не простит. 

Он перегибается еще дальше.

«Очень мила, но что за наглость прогуливаться в самом центре с своей вышивальщицей, что за наглость!»

Трамвай переезжает через мост.

Руссен злится. У Сардера красивая любовница, а у него брюхатая девка. Подлецам и гулякам только и везет. Он думает о том, что в семье не знают о его связи, а главное, о беременности Люси.

«Да, это самое существенное», — со вздохом бормочет он.

XVIII

Когда трамвай был уже посредине моста, Жак сказал Франсуазе:

— Вы видели на площадке вагона Руссена?

— Нет.

— Не люблю этого франта, он лицемер.

— Жак, не надо говорить о них, мне так радостно, обо всем-то я позабыла, о соседях, о подушках, о заказчицах. Не думаю о том, что завтра мне опять надо браться за иголку. Я счастлива, Жак.

Молодой человек берет ее за тонкую руку, ласково привлекает к себе и впервые признается женщине: «Я тоже счастлив, голубка».

Свободной рукой Франсуаза вытаскивает две настурции, воткнутые в вырез блузки, и нюхает. Это две первые настурции в его саду, настурции их любви.

«Интрансижан!» —»кричат продавцы вечерних газет.

XIX

Филипп смотрит на мать. Она вышивает скатерку. От роговых очков, которыми она оседлала свой мясистый нос, лицо кажется еще морщинистее. Лицо у нее сегодня желтое, желтее обычного, и сын знает, что восковой оттенок указывает на дурное настроение и приступ печени.

Квадратные, узловатые руки вытягивают иголку, и свет, смягченный большим абажуром, озаряет лица дружной супружеской четы.

Адвокат сидит по ту сторону столика, который его жена задевает при каждом стежке: он читает книгу, лежащую на столе, так как это целый фолиант. На высокой бронзовой подставке слабая электрическая лампочка. Свет образует круг посреди комнаты. Филипп в тени, он сидит в кожаном кресле. Будуар матери, где ежедневно, в течение многих лет, они проводят однообразные вечера, — чтение, вышивание, изучение дел, невелик. Несколько романтических гравюр, несколько тарелок на стенах; два кресла эпохи Второй империи, грелка для ног, два кожаных кресла, коврик в стиле Третьей республики, два столика. Предметы не сочетаются друг с другом, они послушно стоят по своим местам, застыли каждый в своем эгоизме, противопоставляя его эгоизму соседа; они очутились здесь по воле мадам Руссен и не нарушают скучной благопристойности, подобающей обстановке хорошего дома.

Коллекциям адвоката нет места в этой комнате, ибо у его супруги очень твердый характер, а он не хочет понапрасну разбивать себе лоб. Он благоразумен.

Филипп, чтобы придать себе спокойный вид, пробует в полумраке читать «Финансовый вестник». К совершеннолетию мать подарила ему несколько акций, «дабы молодой человек знал, с каким трудом приобретаются деньги».

Сейчас он смотрит курс «Дженераль Моторс», «Фейвс», но все названия сливаются. Его беспокоит лицо матери и удивляет неестественное спокойствие отца. Это то же спокойствие, как в тот день, когда он попросил разрешения вступить в полк зуавов. Когда он робко заявил о своем намерении, мать раскричалась:

— Ты поступишь в сорок третий пехотный полк, что стоит здесь, понял! О, ты метишь в Африку, чтобы ни от кого не зависеть, кутить! Ты как полагаешь, я вырастила тебя для того, чтобы ты бросил семью, развратничал в притонах, с девками, с распутниками, подозрительными личностями? Нет, нет, оставайся здесь!

Он чрезвычайно ясно помнит эту сцену, и сейчас царит тот же покой — предвестник важных событий. Окно, выходящее на бульвар, открыто. «Жарко», — говорит Филипп. «Да», — отвечает мадам Руссен, не поднимая головы.

Мосье Руссен медленно перелистывает «Австрийскую геральдику».

— Катанга падают. (Молчание.)

— Биржа подымается, — заикается молодой человек. (Молчание.).

Филипп смущен, он краснеет и с трудом выдавливает:

— Пятилетний план — это просто позор; это демпинг русских влияет на биржу, но так продолжаться не может, большевики не продержатся.