Кржижановский

— Слушай. Ты не знаешь, что строил его безбожный архитектор Теплов, и мы платили ему тысячу в год, и ничто не помогло, только что сняли кружала на главном куполе, и на нем, на двух пилонах западных, появились трещины — ты думаешь, наверное, от чрезмерной нагрузки? — Он подозрительно посмотрел на Глеба; ожидал ответа. — Нет, от безбожия. Увидишь, выгоню Теп-лова, приглашу Жибера, святого человека, все встанет на свое место. А кто оплачивает строительство храма? Ты скажешь — Шихобаловы? Да, и они тоже — они внесли в фонд три тысячи рублей, да купец Кириллов, директор Самарского общественного банка — пять тысяч рублей и колокол «Благовестник» в тысячу пудов, да из казны две тысячи. А остальное — самарские мещане, крестьяне. Всего уйдет денег полмиллиона рублей. Понимаешь ты? А платить будет народ, потому что народу в первую очередь нужен бог, народ православный без бога никуда, мы народ такой — русские. Весь народ принимает посильное участие в строительстве невиданного храма в честь покровителя Самары святого митрополита московского Алексия, в честь избавления нас от холерного мора и глада.

Глеб слушал с интересом, пытаясь разобраться, где в рассуждения губернатора вкралась логическая ошибка, но не мог пока ее найти, хотя чувствовал сердцем. Губернатор между тем продолжал:

— Сейчас приступили к иконостасу, делает его мастер Быков, заметь, бесплатно. Иконостас будет резной из светлого и темного дуба с золотом. Колокольный звон пожертвователи купили у местного заводчика Буслаева — звон в восемь колоколов весом 250 пудов, — обошлось в четыре с лишним тысячи. Вся церковная утварь пожертвована населением, а главную икону — святого Алексия, митрополита московского, знаешь кто пишет? (Тут в словах губернатора явно высветились горделивые блестки.) Мастера я сам выбрал, ездил к нему. Это крестьянин! Да, один из тех крестьян, которых ты пытаешься сбить с Пути истинного! Это крестьянин села Утевки Бузулукского уезда Григорий Журавлев. Он от рождения лишен рук и ног. Пишет икону, держа кисть в зубах! Пишет бесплатно! — Тут голос губернатора вострепетал, загремел. — Вот кто строит храм веры, который ты пытаешься разрушить! — разбушевался он. — Никакие козни и нечестивые деяния таких, как ты, не задержат постройки этого великого храма! Пройдет два-три года, и все благочестивые люди вознесут над алтарем истинной веры бескровную жертву! И будь уверен, что мы установим там надпись, что храм этот воздвигнут народной рукой в честь избавления нашего государя императора от смертельной опасности на станции Борки семнадцатого октября! Пусть воссияет вера, да сгинут враги ее! — почти кричал он, брызгая слюной, и Глеб подумал: не спятил ли впрямь старик?

Но тот внезапно охладел, спустился с высот, спланировал, сказал почти примирительно:

— Зная тебя, Глеб, я сказал: все, что есть в доносе, вранье и я тебя хорошо знаю. Но смотри, Глеб!

Грозящий палец губернатора почти уперся Глебу в переносицу. Глеб вспыхнул, что-то пробормотал нескладное и ненужное, выбежал вон, на улицу, там прислонился к стене. Происшедшее потрясло его. Этот калека-художник, эти пуды колоколов, этот внезапно обезумевший Свербеев произвели страшный беспорядок в его мятущейся юношеской душе. Но главное, что его потрясло, — это существующий вне его, вне его сознания, досягаемости и постижения другой, подземный, потусторонний мир, имеющий к нему самое непосредственное отношение, следящий за ним, угрожающий ему, ему враждебный. Ранее бывший в безопасности, он почувствовал вдруг безотчетный страх от своей беззащитности перед грозной невидимой силой, которая была куда более действенна и ощутима, чем бог, защитой которого она прикрывалась сейчас. Это была машина, и слабому человеку, одному в этом мире, невозможно с ней справиться — с ней можно было только ладить, всячески умиротворяя ее, не переча ей ни в чем.

…Наступали последние месяцы ученья. Глеб по-прежнему был первым, результаты экзаменов не вызывали сомнений, на мраморной доске, где золотыми буквами выбивались имена особо отличившихся учеников, уже линейкой и карандашом были намечены гравером две фамилии: «Ильин, Кржижановский…»

Шесть лет обучения в реальном училище закончились 8 июня 1888 года. В этот день, в день получения аттестата, Глебу пришлось испытать унижение. Над строем пятерок по всем предметам — русскому, немецкому и французкому языкам, географии и истории, рисованию и черчению, арифметике, алгебре с геометрией, тригонометрии и начертательной геометрии, естественной истории, физике, химии и механике и даже закону божьему — значилось: «Дан сей сыну дочери чиновника Розенберг Глебу Максимилиановичу, по крестному отцу Кржижановскому…»

С реальным училищем отношения на этом не кончались. Высшему образованию, на которое определенно замахивалась для Глеба мать, должно было предшествовать окончание еще одного «дополнительного», седьмого класса, что и было осуществлено летом следующего года.