Кржижановский

Двигатель «Судьбы» — в машинном отделении (как попал туда? просьба, хитрость, доброта капитана), под кожей палубы, под костями шпангоута — стальное кораблиное сердце. Мелькают огромные рычаги, неустанные, беспрекословные. Они мощно сгибаются в шарнирах, вращают оси, на них насажены колеса — шлеп, шлеп плицами по воде. С чавканьем поднимаются из грубой черной оболочки идеально отполированные поршни, круглые, блестящие, на них продольные полоски коричневого масла. Черный промасленный машинист; пламя играет на лице, машет красным флагом, зовут его как? Гермес? Вулкан? Вот он, подлинный хозяин, сжавший в кулаке пучки молний, узду стихий, властелин мира. Везде, где есть машина, где есть сильные руки, тяжкие вздыхающие механизмы, везде есть он — истинный хозяин. Все в его руках, и, потянув за кольцо, он приоткрывает нечто, освобождая силу, и из трубы сначала быстрый пар, потом, отставая, сиплый гудок. Приехали! Царевщина!

Там были речные заводи, ивы, тихий сельский быт, зелень травы и голубой цвет неба, занимавшего почти всю природу, а не часть ее, как в городе.

О, эта была не случайность, не совпадение, а перст судьбы — Царевщина! Воздух Царевщины всегда был пропитан неповиновением, бунтом, крамолой. Здесь, с Царева кургана, насыпанного, по преданию, несметной ратью какого-то завоевателя, а может быть, бывшего просто известняковой пробкой, заткнувшей трещину древней Земли, приятно было обозревать Волгу и окрестные горы, и далекие равнины, замышлять нападение, обдумывать защиту. Глеб иногда находил на осыпях в волжском песке острые куски кремня, напоминающие каменные топоры, а наконечники стрел находили десятками, сотнями — жаркие бывали здесь схватки! Могилы свидетельствовали об этом — странные могилы с костяными седоками внутри.

Говорят, царь Петр оглядывал с Царева кургана Жигулевские горы, прикидывая: что стоят богатства их? Много, наверное, скрывали они и золота, и серебра, и яшмы, и малахита, и оникса, и углей железных, и самого железа. Да не добрались до этой кладовой — больно далека и хорошо припрятана.

Только и построили, здесь, у подножия гигантского зеленого холма, известного многим ушедшим поколениям, винокурню на двадцать кубов, да барскую усадьбу, да храм во имя рождества Христова, да казенный питейный дом, да мельничку на плотине, перегораживающей Курумыч.

Сиживал здесь, на вершине кургана, в беседке, для него построенной, Степан Разин. Оставил после себя песни, удаль, смелость народную, гордость, не зря прошел здесь с войском, не зря привезен в клетке к Кремлю на позорную казнь.

Проходил здесь и Емельян Пугачев, шел из Ставрополя, от Морквашей в Самару, тоже стоял там, на срезанной вершине кургана, иногда прикрываемой тревожными облаками, думал о чем-то тяжком — о доле своей — умереть, раскачав трон российский.

Живой легендой, песней, игрой воображения, смутной тенью на холме восставали далекие бунтари перед царевщинцами, звали к себе, манили сладкими словами свободы. Однажды на огороде нашли бронзовую медаль, принадлежавшую, говорят, декабристу А. В. Веденяпину, который здесь и умер.

Далеко в глубь веков уходит царевщинская вольность, и сам волжский воздух зовет к ней, овевает нежно лицо речной прохладой.

Великая реформа прошла, обещанья земли обернулись выкупом: плати! А денег не было, неурожаи, животы к спине присыхали, ребра трескались — и мужики царев-щинские пошли на открытое непослушание, с земель не уходили, выкупа не платили, усмиряли их долго. Прибывали в село солдаты, полицейские сотники. Поняли царевщинцы, что правды не сыскать. Пришлось забитым, замордованным крестьянам после девятилетней борьбы сдаться: согласились просить четверть надела у помещика и уплатить недоимку в 25 тысяч рублей серебром за 15 лет.

Полностью усмирить крестьян, однако, не удалось — волжский ветер манит, тени неясные зовут с холмов, кто свободней свободного? Тот, у кого нет ничего. А кто храбрее всех? Тот, кому терять нечего.

Опасным, подозрительным местом была Царевщина, и как магнитом тянуло сюда Глеба, поговорить со сверстниками, послушать их отцов. Он сошелся с ребятами постарше его — Солдатовым, Князевым, Кичаевым. Да и другие— все эти Бакунины, Бирюковы, Богомазовы, Горбачевы, Савенковы, Скорокосовы, Цибаревы — были такие же, какой, но немного другие: в них было больше свободы, сознания своей силы, своей власти, своего уменья, хотя оно заключалось в нырке, беге, рыбных успехах, заработке мизерном на каменоломнях в Крестовом овраге, на самом Царевом кургане. Глеб уже давно понял счастье и прелесть быть вместе, иметь товарищей, друзей, соратников. Он был принят, был им благодарен, они многому научили его, когда ходили охотиться, рыбачить в Жигули, на лодке — на другую сторону.