...он объяснил мне, что это из-за недостатка бензина. Здесь не существует ничего похожего на свободный рынок топлива; имеются только распределение и черный рынок. Отряды Красной Армии, действующие в Европейской Военной Зоне, поглощают девяносто процентов всех поставок нефти. Азиатские трубопроводы дырявы словно решето. К тому же люди Выжрына взрывают их с убийственной регулярностью - то одну, то другую нитку. Так что в Надвислянскую Республику приходит совершеннейший мизер. Пока что - сказал он мне - Стамбул с Кавказом сидят тихо, как только джихад войдет в силу, на этой стороне Одры не получишь ни капли бензина. Все это я учил еще в Нью-Йорке по нудным экономическим учебникам; экономика войны - вопрос совершенно скучный, во всяком случае, для меня оно было именно таким. Но сейчас - но здесь - эти механизмы для меня проявляются в действии. Я уже понимаю: война - это зверь. Это живой организм, паразит на теле народов; он вырастает из политики, экономики, религии, страха, из всего; все пожирает, а испражняет смерть и уничтожение. Его биология является решающей в жизни этих людей; а теперь - еще и в моей. Этот зверь - а у него имеется своя молодость, свой зрелый возраст, своя старость, у него есть свои вдохи и выдохи; для него существует зима и лето, только это не зимние и летние месяцы Земли. Эти люди уже инстинктивно понимают эти циклы, они умеют их предвидеть и приспосабливаться к меняющимся условиям, точно так же, как засухе, дождям или морозу. Зверь сделался их богом. С опасениями и надеждой вглядываются они в его хмурое лицо. По мельчайшим признакам угадывают они его настроения. Куда падет сжигающий все взор? К чему прикоснется карающая рука? Они ежатся в своих домах, когда над ними гудят бомбардировщики. Уличные жрецы божества в своих грязных мундирах, с угловатыми влодами в крестьянских руках обладают над ними властью смерти: всего лишь одно движение лежащего на курке пальца. Зверь - это только зверь, и он не знает слова «Жалость». Никаких слов он не знает. Просто живет. И этого достаточно. Весной тронется Восток, говорит Витшко, который уже успел познать привычки божества. Весной двинется Восток, и русским придется перекинуться за Кавказ и на Амур, так что Европу придется оставить. И вот тогда поднимется Выжрын. Все это взаимно сопряжено, связано, нити идут через весь земной шар. Своими фрактальными щупальцами зверь добирается да самого дальнего его уголка. Если бы не Сын Магомета, Ксавраса не было бы; но и самого Сына Магомета не было бы, ели бы не Китай; а с другой стороны - если бы не Китай, не было бы и Берлинского Соглашения. А Берлинское Соглашение, эта межгосударственная лицензия на убийство, выставленная Москве Лигой Наций и подписанная США, Германским Рейхом, Соединенным Королевством и Двенадцатой Республикой - это самый отвратительный документ во всей человеческой истории, говорит первая его половина; и это же - благословение мира, спасающее нас от неизбежной в любом ином случае вспышки второй мировой войны, говорит вторая. Лично я менял мнение в зависимости от компании и контекста разговора, на самом же деле - мне на все было плевать. Боюсь, что и теперь оно продиктовано исключительно моим собственным страхом. Но, по правде, что мотивировало самих творцов Соглашения, если, собственно, не политический страх? Зверь питается всем. Они же, живущие в тени его громадной туши... Все это начинает до меня доходить. Ведь это уже восьмой год войны. Здесь растет целое поколение, для которого мир является неестественным состоянием. И даже те, которые еще хорошо его помнят - они тоже уже иные. Так что ничего удивительного, что этот крестьянин распознал меня. Я не из его мира. Я и понятия не имею, чем таким я выделяюсь; самое большее, могу заметить их - в моих собственных глазах - странности. А ведь это уже не только война. Это еще и бессмертный Сталин. Боги этой земли не являются моими богами. Витшко, стоящий одной ногой по этой, а другой по иную сторону границы - он тоже понимает это; у него есть масштаб для сравнения. Когда я спрашиваю, он только качает головой: он не поляк, он не немец - он силезец, шлёнзак. Вот, правда, паспорт - которого при нем вовсе и нет - объявляет его гражданином Германского Рейха, ибо такова территориальная принадлежность Силезии; генеалогия же - поляком, поскольку в его жилах течет исключительно польская кровь, но сам он это отрицает. Шлёнзак. Это звучит почти что как символ веры. Точно так же, как и его заявленная с наглой усмешкой профессия: контрабандист. Еще в Пруссии, когда нас только-только представили друг другу, он спешно прибавил: «Занимаюсь только трефным». Здесь обязует другая градация ценностей. Единственная свободная торговля - это как раз контрабанда. И больше половины контрабанды в ЕВЗ - это оружие. Торгует ли Витшко и этим конкретным, запрещенным товаром? Только ли поэтому Фрейзер рекомендовал его для переброски через границу, равно как и в качестве лица, имеющего очень хорошие контакты с мятежниками - поскольку Витшко их еще и вооружает? Трудно сказать. Ведь я у него не спрошу. Но, может быть, и следовало бы... Может это и нормально, может он бы вовсе и не обиделся? Я вспоминаю этого типа на велосипеде его пальцы - ведь наверняка одна из жертв какой-то из трех атомных бомбардировок большевистской войны. Витшко только пожал плечами. Все эти фотографии, все те снимки, что выигрывали всевозможные фотоконкурсы... каких чудовищ я еще здесь увижу... Все эти журналисты, репортеры, которых убивают выстрелом в затылок как шпионов... шлем в моем рюкзаке тянет вниз словно надгробный памятник... страх, словно громадная, серая и бетонная равнина... Мы тащимся через эту страну так медленно, как будто специально просим, чтобы нас сцапали. Витшко говорит: «Завтра!». Завтра мы доберемся до Грудзёндза. Но сам город обойдем. Возле всех городов блок-посты, контрольно-пропускные пункты... Вот если бы удалось хоть как-то достать машину... Только на это нет никаких шансов, здесь частные лица машинами не располагают, даже такси - только по военным распределениям, после подачи заявления и взятки. Все здесь со всем связано и повязано: сам же подохну от того, что нет бензина.
