Ксения

Плачет малая птичка, белая перепелка:
«Ох-ти мне, молодой, горевати!»
Плачет на Москве царевна:
«Ох-ти мне, молодой, горевати!
Едет к Москве изменник,
Гришка Отрепьев, расстрига,
Хочет меня полонити,
Чернеческий чин наложити.
Хочет теремы ломати,
Хочет меня, царевну, поймати,
На Устюжну Железную отослати,
Меня хочет, царевну, постричи,
В решетчатый сад засадити.
Ох-ти мне горевати!
Как мне в темную келью ступати?»
Плачет малая птичка, белая перепелка:
«Ох-ти мне горевати!
Крылышки связаны, как развязати...»

Она слушала, и слезы текли по ее щекам. «Ступята,— думала она,— вот как свиделись». В душе поднялась волна, со всех сторон заглядывали знакомые милые лица, смеялись, говорили что-то.

Ушли Ступята с мальчиком, а она все сидела, не в силах сдвинуться. Томно, обморочно было в груди. Вспыхивали и разрывались перед глазами звезды. «Сейчас помру»,— подумала она. Но вдруг в груди разлилась блаженная прохлада, перед глазами все прояснилось, обострился слух...

Сначала она почувствовала подрагивание земли. Потом обозначился конский топот. С той стороны, куда ушел Ступята, показался всадник на белом коне. За ним вился длинный клуб пыли. Он промчался мимо, обдав ее сухой крошкой из-под копыт. Она отшатнулась, прижав к груди малый снопик цветов. Внезапно он вздыбил коня, обернулся. Сквозь распавшуюся пелену она увидела его лицо, вспыхнувшую улыбку и вскинутую руку со взвеянным к небу платком.

Она вскочила с внезапной легкостью, закричала:

— Иду, иду!

А он уже был подле нее, обхватил стан рукою, поднял в седло. Отер лоб, сказал облегченно:

— Тридевять земель проскакал. Где ты была? Я так стосковался.

— Цветы собирала,— ответила она.— Я знаю, тебе по душе полевые.

— Надо спешить,— сказал он,— все готово.

— Куда нам? — спросила она, прижимаясь к нему и замирая от счастья.

Он показал рукой в небо.

— Я построил хрустальный город. В нем есть хоромы для нас. Там все довольны и счастливы. И нам будет покойно с тобой.

— Так в путь,— сказала она.

Всхрапнул жеребец.

Они обнялись, и конь совершил невиданной силы прыжок, унося их в небо...

*

Инокиня Ольга, в миру царевна Ксения Годунова, скончалась 30 августа 1622 года. Имущество ее досталось монастырю и было записано в книгу вкладов:

три иконы в серебряных окладах, одна из них образ богоматери Одигитрии.

Золотой с мощами крест.

Серебряная панагия с Троицей.

Две братины с крышками.

Одна чарка, два достаканца, тарелка и ложка.

Три шубки с подкамками.

Единственное украшение, с которым Ксения ушла в землю, было витое серебряное колечко на правой руке. Позднее тело ее было перенесено в Троице-Сергиевскую лавру и погребено рядом с останками родных, царя Бориса Годунова, царицы Марьи и царевича Федора. В наши дни за музейным стеклом лавры можно видеть крохотную туфельку с ноги царицы. В ризнице хранятся творенья ее искусных рук, и среди них пелена, которую она вышивала к приезду жениха, на которой шелковой нитью изобразила лицо, приснившееся ей той майской ночью...

*

Князь Пожарский сидел в своих хоромах. Руками он разглаживал плотный бумажный лист, разглядывал. Рядом с ним, коленками на лавке, опершись локтями о стол, устроился отрок пятнадцати лет. Он тоже с любопытством смотрел на лист со множеством линий, знаков, иноземных букв.

— Разбираешь? — спросил Пожарский.

— «Ад архитипум Федор Борисович»,— прочел отрок.— То значит: «По чертежу Федора Борисовича».

— А делал-то чертеж Туренев,— сказал Пожарский.— Царствие ему небесное, ладный был человек, всезнай и воин. Я тебя, Ваня, тоже в ученье пошлю. Думаю, батюшка твой Нечай противиться не станет.

— Я сам себе голова,— важно ответствовал отрок.— Нынче я пушку измыслил на колесе. Чтобы кругом палить.

— Батюшке отписал?

— Отписал, отписал. Все мысли поведал.

— Батюшка твой воевода славный, не сегодня завтра на Москву его царь позовет.

В дверь просунулась голова кормилицы.

— Батюшка Дмитрий Михалыч, дочушку-то нынче смотреть будете?

— Неси,— сказал Пожарский.

Принесли обхваченную подушкой маленькую девочку. Она спала, посапывая.

— Вот, Иван,— сказал князь,— коль станешь ученым, как Туренев, да отважным, как твой отец, в жены тебе отдам. Я за высоким родом не гонюсь, был бы человек Славный.

— И-и, батюшка,— возразила кормилица,— какие не весты? Ей бы имя пора придумать. Какой день живет, а имени нету.

— Чего мне думать,— сказал князь,— имя давно готово.

— Какое ж? — полюбопытствовала кормилица.