Ксения

Так Пронка и написал. Ходят-де слухи, что кремлевский стрелец Нечай Колыванов польстился на сенную боярышню царевнину Оленку, сироту Лыкову. И, мол, видали их, как ночью сиживали в тайном месте. Про блуд Пронка не написал. Мол, сиживали просто, а про блуд неизвестно. И так будет ладно.

Дней пять носил извет, запрятанный в полу кафтана. Не решался. На пятый сел в кабак с Колывановым. Охал, жаловался на хлеб дорогой.

— Ты уж, Нечаюшка, не забудь меня, когда станешь десятский.

— Черта буду я лысого,— возражал Нечай.

— Кому же еще-то?

— Все мне опостылело, тоска-кручина в могилу влекет.

— Нет, нет, про то слушать не буду,— испугался Пронка.

— Бежать бы отсюда в казаки, на Волгу и Дон, тесно мне тут.

— Я б тоже. Да куда? Семья у меня.

— А мне не видать семьи.— Нечай уронил русую голову на стол.— Бессемейный я человек. В поле бы мне да саблю в руки, с ворогом биться, а не своих тыкать бердышом.

— Слыхал, на Пожаре про что кричали?

— Слыхал, да я и сам знаю, что жив царевич.

— Тише бы говорил. Откуда знаешь?

— Слухом земля полнится.

— Не об том мы с тобой, Нечай. Не нашего то ума дело.

Когда пьян был Нечай, не мутнел его взор, наоборот, вспыхивал ярой голубизной. Вперился он в Пронкины очи и так сказал:

— Мошка ты, Пронка, бескрылая. Не хочешь взлететь и не сможешь.

То и решило дело. Не то чтоб обиделся Пронка, а так. Взял да и кинул ночью извет на крыльцо Разбойного приказа.

*

Слухи о чудесном спасении царевича Дмитрия хаживали давно. Еще в лето венчанья на царство Бориса лазутчики литовские, что в Смоленск проникли, много записали рассказов. Что, мол, не царевича покололи, а другого мальца, подменного, а царевич бежал. Иной был слух, будто царевича все же убили, но Годунов держит при себе двойника, чтоб посадить на царство, а самому по-прежнему править. И все эти наговоры были черными для Бориса. Приутихли они, когда взошел на трон, да ненадолго...

Скоморошек Терешка, тот, что на Лобном месте царевича представлял, спал себе на голой лавке, накрытый козлиной шкурой. Сладкая слюна текла с уголка рта спящего скоморошка, что-то снилось ему, он улыбался детской своей улыбкой, чесал то плечо, то спину, кусаемый мелкой ночной тварью. Про царевича Дмитрия да царя Годунова мало чего знал Терешка, да и не его малого ума было то дело, восьми только лет достиг Терешка. Был он бездомен и бессемеен, как великое множество мальцов на Руси. Подобрали его скоморохи и выучили делать всякие диковища, козлом скакать, кричать петухом, на дудке играть, бить в бубен, а за то, хоть не каждый день, имел скоморошек Терешка кусок хлеба, да луковицу, да кружку квасу, а иногда перепадало рыбки и мяса.

Любили скоморохов на Руси. Князь их смотрел и бояре, а Грозный царь сам надевал козлиную шкуру и потешался вместе с глумцами, прыгал, визжал и хрюкал. Но все до поры. Один глумец при Иване выкрикнул про убиенных, что мало, мол, надо бы весь народец пожечь, потопить да повешать. Тотчас содрал с себя царь козлиную шкуру, монашью натянул рясу и, подумав, приказал глумца того сварить при нем в кипящем масле, да не сразу, а потихоньку. «Как? — спрашивал царь,— мало ль тебе, али еще надо? Сам же хотел». На что глумец, хоть и кривился, хоть черным стал от страдания, все отвечал: «Ай, мало, царь. Говорю же, всех потопить да выжечь». И кинули его в котел с головой, а царь молча ушел и вечер с ближними играл в шахматы.

Много дозволяли себе глумцы. То ведь не юродивые, которых не тронь, под богом которые ходят. Немало среди скоморохов сильных и ловких людей, они колесом вертятся, по веревке ходят и в кулачки дерутся, как ни один кулачник.

В гуляние на семик Терешкину ватагу зазвал можайский боярин. Хотел веселиться и гостей веселить. С полдня до вечера забавляли его скоморохи, «Петрушку» ему показали, козлов, медведей. Пели, плясали, заморские делали обманы, что называются словом «фокус». От смеха падал боярин, а после сказал:

— Ступайте, нечего тут ночевать, еды для вас нет. Неужто не знаете, что патриарх запрет на вас наложил и не велено привечать ваши бесовские игры.

Жиган, скомороший водитель, вступил было в спор и просил дать хоть полтину на всю ватагу, или какой еды, или приют до утра. Во всем было отказано, и слуги бояровы принялись гнать скоморохов со двора. Но крепок и упорен был скоморох. Вместо скоморошьего униженья случилась великая драка. Челядь боярскую побили, хоромы пожгли, хозяин сам еле ноги унес, а глумцы бежали и рассыпались кто куда, ибо не миновать было сыска.

Жиган с Терешкой пошли своей дорогой и обросли скоро другой ватагой. Ловок, черняв был Жиган, не силой брал, а увертливостью, хитроумьем. Мог по стенке голой на крышу залезть, мог на трубе плясать, в листы, тавлеи да шахматы любого обыгрывал. Зол был на жизнь скоморох, а потому глумился над всем, терзал народ острым словом и недаром на площади перед Кремлем затеял показ про царевича Дмитрия.

Не знал Терешка, да и Жиган, хоть осторожен был и умен, что разглядели их путь тайные люди. Ночью обложили посадский дом, где ночевала ватага, и среди ночи же вломились, хватая спящих.