Ксения Петербургская

Все изумились ее речам, один деверь злобно усмехнулся:

— А вы и поверили ей! Вишь, какая умница стала! Как бы не так! Будет она вам в Дивееве жить! Убежит и опять станет шататься, как всегда!

Еще больше удивились свидетели, когда на злобные речи деверя Пелагея Ивановна присмиренно поклонилась ему в ноги и совершенно здраво и разумно ответила:

— Прости Христа ради меня. Уж до гроба к вам не приду я более.

Безо всякого сопротивления и с радостью оставила она дом свой, на взнос в обитель было дано пятьсот рублей.

Пелагея Ивановна еще по дороге в обитель и сразу после вступления туда успела наделать множество несообразностей, которые ополчили против нее многих сестер. Она вошла в келью к настоятельнице Ксении Михайловне и, увидев молодую и простосердечную девицу Анну Герасимовну, стала перед ней на колени, поклонилась до земли и воскликнула:

—  Венедикт! Венедикт! Послужи мне Христа ради!

Настоятельница Ксения Михайловна рассердилась:

— Вишь ты, не успела еще и носа показать, да уж и послушницу ей давай. Ты вот сама послужи сперва, а не требуй, чтоб тебе служили!

Анна Герасимовна пожалела блаженную, подошла к ней, погладила по голове и увидела, что голова-то проломлена и в крови. Анне Герасимовне впоследствии и судил Бог послужить Пелагее Ивановне в течение сорока пяти лет с необыкновенной преданностью и усердием.

И зажила «безумная Палага», как называли ее многие в Дивееве, но не радостной жизнью… Приставили к ней поначалу молодую, но до крайности суровую девушку Матрену. Она так била блаженную, что не жалеть ее было просто невозможно. А Пелагея Ивановна не жаловалась на это. Она как будто специально вызывала всех в общине на оскорбления и побои, ибо по-прежнему безумствовала, бегала по монастырю, бросая камни, била стекла в келиях. В своей келье бывала редко, а большую часть времени проводила в монастырском дворе: сидела или в яме, или в сторожке, в которой занималась Иисусовой молитвой. Летом и зимой ходила босиком и всячески истязала свое тело. В трапезную монастырскую не ходила никогда, питалась только хлебом и водой. Когда проголодается, нарочно ходила по кельям тех сестер, которые не были расположены к ней, просила у них хлеба, но вместо него получала лишь пинки. Возвращалась к себе, а там Матрена встречала ее с побоями.

После смерти настоятельницы место заняла ее кроткая дочь. Только при ней Пелагее Ивановне суждено было получить себе в услужение ту добрую Анну Герасимовну, которая первая и пожалела ее. Анна Герасимовна и оставила подробное повествование о подвигах блаженной Пелагеи Ивановны. Сделаем выписки из этой летописи.

«Да, странный она была человек и непонятный: мудрена, что и говорить… Первые десять лет, если не более, возилась она с каменьями. Возьмет платок, салфетку или тряпку, заполнит ее пребольшущими каменьями до верху и, знай, таскает с места на место, полную келью натаскает их — сору не оберешься…

Рядом с нами после пожара обители остались пребольшущие ямы да от печей обгорелые неубранные кирпичи грудой лежали. Вода летом стояла в этих ямах. Наберет она кирпичей, станет на самом краю ямы, да из подола-то и кидает по одному кирпичу изо всей силы в воду. Бултыхнется кирпич, да с головы до ног ее всю и окатит, а она не шелохнется, стоит, будто и впрямь какое важное дело делает. Побросав все кирпичи, полезет снова собирать их со дна ямы. Впрямь, думаю, дура. Раз и говорю ей:

— Что это ты делаешь? И как тебе не стыдно? Ты погляди на себя — ведь мокрехонька. Не наготовишься тебе подола замывать!

А она отвечает:

— Я, батюшка (так называла меня), на работу тоже хожу, нельзя, надо работать, я тоже работаю.

А то придумала она еще палками свою работу работать. Наберет большущее бремя палок и колотит ими о землю изо всей мочи, пока все их не перебьет, да и себя-то всю в кровь разобьет…

И чего только она не выделывала! Но ничего ей не бывало, как прочим людям. Оторвалась у нас однажды изгородная доска от прясла, да вверх и торчит большущим гвоздем. Я хотела его убрать. А Пелагея Ивановна наскочила на доску и что было мочи ударила босой ногой по гвоздю — он так сквозь ногу и выскочил. Я побежала в келью, чтоб взять что-нибудь для перевязки. Прихожу, а ее и след простыл. Прибежала вечером, я хотела ей снова перевязать. Смотрю на ее ногу и глазам своим не верю: пристало к ней землицы кое-где, а раны даже и знака нет никакого. Вот так-то и всегда бывало с ней.

Повадилась она постоянно бегать в кабак к целовальнику. Люди и рады! Всячески рядят и судят ее: и пьяница-то она, и такая, и сякая… А она, знай себе, ходит и ходит. Раз ночью гляжу — приносит моя Пелагея Ивановна нагольный тулуп и пребольшущий узлище пряников. «Поешьте, — говорит, — батюшка». Я так и обомлела, страх даже напал на меня. Думаю, где же это она столько набрала, да еще и ночью? Кто их, этих блаженных, знает! А она веселая, радостная, смехом заливается.