Ксеноцид

— И вообще не принимаешь участия в семейной жизни. Ты единственный из детей Новиньи, кто избрал себе не научную карьеру.

— Да, все ученые — такие счастливые люди, такие счастливые! Очень странно — и почему это я отказался?

— Ничего странного здесь нет, — ответила Валентина. А затем, вспомнив, что обиженные на мир люди начинают говорить открыто, если их немножко раздразнить, решила подпустить в голос колкости: — Я-то понимаю почему. Кишка тонка, ума не хватило.

— Вот уж точно, — согласился Ольядо. — Мозгов у меня хватает только на то, чтобы делать кирпичи.

— Неужели? — удивилась Валентина. — Но ты же не сам делаешь кирпичи.

— Напротив. Каждый день я выдаю сотни кирпичей. А сейчас, когда каждый человек прошибает в стенах своего дома по нескольку дыр, чтобы взять кирпичи для постройки нового собора, я предвижу неплохое будущее для моего дела.

— Лауро, — сказала Валентина, — лично ты кирпичей не производишь. На твоей фабрике этим занимаются рабочие.

— А я, значит, как менеджер, в этом процессе не участвую?

— Рабочие занимаются кирпичами. Ты занимаешься рабочими.

— Ну да. В основном моя задача — как можно больше вымотать рабочих.

— А делаешь ты нечто другое, — продолжала Валентина. — Например, детей.

— Верно, — кивнул Ольядо и в первый раз с начала разговора немножко расслабился. — Этим я заниматься люблю. Естественно, ведь у меня такая партнерша.

— Очень изящная и красивая женщина.

— Я искал совершенства, а нашел нечто большее. — Это был не просто комплимент. Он действительно хотел сказать то, что сказал. И теперь обида и усталость пропали из его голоса. — У вас тоже есть дети. Муж.

— Одним словом, неплохое семейство. Может быть, даже не хуже твоего. Только мать у нас далека от идеала, но дети справляются с этим.

— Послушать Эндрю, так вы вообще величайшая личность за всю историю человечества.

— Эндрю не откажешь в галантности. А такие разговоры сходят ему с рук только потому, что я не присутствую при них.

— Но сейчас вы присутствуете у меня в доме, — заметил Ольядо. — Что привело вас сюда?

— Так уж случилось, что целая планета и парочка разумных видов ходят сейчас по лезвию бритвы, и события повернулись так, что их будущее зависит по большей части от вашей семьи. У меня нет времени, чтобы разобраться с этим делом подробнее, и нет времени, чтобы вникать в динамику семьи: почему Грего за одну ночь побывал в шкуре монстра и в роли героя, почему Миро вроде бы ищет смерти, тогда как на самом деле очень амбициозен и самолюбив, почему Квара желает смерти пеквенинос, лишь бы Десколаду не трогали…

— Спросите у Эндрю. Он понимает этих людей. У меня этого никогда не получалось.

— С Эндрю сейчас тоже черт знает что творится. Он чувствует себя ответственным за все. Он старался как мог, но Квим погиб, и единственное, в чем сейчас сходятся твоя мать и Эндер, — что почему-то в смерти Квима виноват один Эндрю. Когда твоя мать ушла от Эндера, это чуть не сломало его.

— Знаю.

— А я даже не знаю, как утешить его. Или на что — как любящей сестре — больше уповать: чтобы она вернулась к нему или чтобы они расстались навсегда.

Ольядо пожал плечами. Отстраненность вернулась к нему.

— Тебе что, действительно на все наплевать? — изумилась Валентина. — Или ты решил, что тебе на все наплевать?

— Может быть, много лет назад я действительно так решил, но сейчас не притворяюсь.

Умение вести беседу частично заключается в понимании момента, когда лучше всего промолчать. Валентина молча ждала.

Но Ольядо тоже был знаком с ожиданием. Валентина чуть было не сдалась, чуть было не заговорила первой. Она даже решила про себя, что сейчас признает поражение и покинет этот дом.

Но тут он заговорил:

— Поставив искусственные глаза, одновременно мне вырезали железы, которые вырабатывают слезы. Соль, содержащаяся в них, могла повредить промышленной смазке, которую залили мне в голову.

— Промышленной смазке?

— Так, шутка, — усмехнулся Ольядо. — Мои глаза никогда не наполняются слезами, поэтому я всем кажусь каким-то бесстрастным и равнодушным. Люди по выражению моего лица не могут понять, что я думаю. Забавно, знаете ли. Непосредственно человеческий зрачок не способен менять форму или что-либо выражать. Он просто есть и выполняет свои функции. Но вот ваши глаза — они стреляют по сторонам, упорно смотрят в глаза другому человеку, утыкаются в пол, поднимаются к потолку… а ведь мои глаза тоже на такое способны. Они двигаются идеально симметрично. Они поворачиваются туда, куда посмотрю я. Вот только люди не выдерживают их вида. И сразу отворачиваются. Поэтому они не умеют читать выражение моего лица. Люди привыкли считать, что мое лицо вообще ничего не выражает. Мои глаза жжет, они краснеют и опухают немножко, когда мне хочется заплакать, — вот только у меня нет слез.

— Другими словами, — сделала вывод Валентина, — тебе не безразлично то, что происходит.