Ксеноцид

— А, так вы обвиняете меня? Женщины всегда одна за другую горой, верно? Детки, которые плохо отзываются о своих матерях, должны быть как следует отшлепаны. Валентина, уверяю вас, я говорил абсолютно серьезно. Я не держу на нее зла. Я знаю мать, вот и все. Вы просили, придя ко мне, рассказать, что видел, — именно это я и видел. И Эндрю тому свидетель. Всей той боли. И его притянуло к ней. Страдания притягивают его словно магнит. А мать столько всего вынесла, что высосала его чуть ли не досуха. Правда, Эндрю, наверное, досуха никогда не высосешь. Может быть, его сострадание не имеет пределов.

Его страстная речь насчет Эндрю несколько удивила Валентину. И порадовала:

— Ты сказал, Квим повернулся к Богу потому, что тот оказался замечательным отцом-невидимкой. А к кому повернулся ты? Вряд ли ты обратился к какой-то эфирной персоне.

— Да, я предпочитаю материальное.

Валентина молча изучала его лицо.

— Я вижу только внешний барельеф, — признался Ольядо. — Мое глубинное восприятие страдает. Если бы мне вставили линзы в каждый глаз, я воспринимал бы все несколько иначе. Но я хотел, чтобы мне вживили компьютерный выход. Для связи с компьютером. Я хотел записывать картинки, хотел делиться ими с другими людьми. Поэтому перед моими глазами стоит барельеф. В моих глазах люди похожи на выпуклые тени, скользящие по плоской, разукрашенной в разные цвета декорации. В некотором роде все становятся как бы ближе друг другу. Они наползают друг на друга, словно листочки бумаги, тихонько шурша по мере прохождения мимо.

Она только слушала и ничего пока не говорила.

— Материальное, — повторил он, словно что-то припоминая. — Все верно. Я видел, что Эндрю сделал с нашей семьей. Я наблюдал за тем, как он приходил, слушал, приглядывался, понимал, кто мы такие, чем мы друг от друга отличаемся. Он постарался вскрыть нашу нужду и удовлетворить ее. Он возложил на свои плечи ответственность за других людей, и его нисколько не заботило, чего это может ему стоить. И в конце концов, хоть у него так и не получилось сделать из семьи Рибейра нормальную семью, он научил нас миру, гордости и придал каждому свой облик. Он подарил нам стабильность. Он женился на нашей матери и был добр к ней. Эндрю любил нас. И всегда оказывался рядом, когда мы нуждались в нем, и ничуть не обижался, когда мы забывали о его существовании. Он вдалбливал в нас принципы цивилизованного поведения в обществе и никогда не жаловался, сколько сил отнимает у него наше воспитание. И я сказал себе: «Это куда важнее науки. Или политики. Важнее вообще любой профессии, любого дела, которое ты обязан выполнять». Я подумал: «Если я когда-нибудь обзаведусь семьей, если научусь любить своих детей, заботиться о них, как позаботился о нас Эндрю, стану для них тем же, чем стал для нас он, это принесет куда больше плодов. Я добьюсь такого, чего никогда бы не смог добиться при помощи ума или рук».

— И ты избрал карьеру отца, — кивнула Валентина.

— Который, чтобы кормить и одевать семью, подрабатывает на кирпичном заводике. Но я ни в коем случае не бизнесмен, у которого есть семья и дети. Прежде всего семьянин, у которого есть какое-то дело. Лини согласна со мной.

— Лини?

— Жаклин. Моя жена. Она пришла к такому же выводу, только собственным путем. Мы прилежно исполняем свой труд, чтобы отработать место в обществе, но истинной жизнью мы начинаем жить, когда возвращаемся домой.

Мы живем друг для друга, для детей. Так что мне никогда не попасть в историю.

— Ты будешь немало удивлен, — пробормотала Валентина.

— О такой жизни скучно читать, — возразил Ольядо. — Хотя жить такой жизнью — самая занимательная вещь на свете.

— Значит, секрет, который ты скрываешь от своих искалеченных жизнью братьев и сестер, заключается в том, что счастье превыше всего.

— Мир. Красота. Любовь. И прочие пресловутые абстракции. Может быть, я вижу только их барельефы, но зато они мне близки.

— И научился ты этому от Эндрю. А он знает об этом?

— Думаю, да, — пожал плечами Ольядо. — Хотите узнать мою самую сокровенную тайну? Когда мы остаемся с ним наедине, ну, может, при этом присутствует еще Лини, — так вот, когда мы остаемся наедине, я зову его папой, а он зовет меня сынком.

Валентина даже не пыталась удержать хлынувшие из глаз слезы. Отчасти она оплакивала его, отчасти себя.

— Так, значит, у Эндера все-таки есть дети, — прошептала она.

— У него я научился, что такое быть отцом, и я стал чертовски замечательным папашей.

Валентина немножко подалась вперед. Пришло время переходить к делу:

— Это означает, что ты больше, чем кто бы то ни было, теряешь, если мы не преуспеем в деле спасения Лузитании. Ты лишишься чего-то поистине прекрасного и чудесного.

— Знаю, — вздохнул Ольядо. — Получается, что на деле я оказался чистой воды эгоистом. Я счастлив, но ничем не могу помочь.

— Ты не прав, — возразила Валентина. — И пока не понимаешь этого.

— Но что я могу?