Ксеноцид

— Я вижу все как барельеф, — сказал Ольхадо. Восприятие глубины не на высоте. Если бы объективы поместили в обоих глазах, а не два в одном, стереоскопия была бы лучше. Только мне хотелось иметь разъем. Чтобы подключаться к компьютеру. Мне хотелось записывать картины, делиться ими. Поэтому все я вижу плоским. Как будто люди это чуточку выпуклые аппликации, передвигающиеся по плоскому, цветному фону. Тогда кажется, будто люди ближе друг другу. Они проскальзывают друг по другу словно бумажные листочки, отираясь, когда проходят рядом.

Валентина продолжала слушать, хотя Ольхадо какое-то время не произнес ни слова.

— Нет, не к невидимому, — задумавшись, наконец-то повторил Ольхадо. — Это правда. Я видел, что Эндрю сделал с нашей семьей. Я видел, как он пришел, как он слушал, смотрел, как он понял, кто мы такие, каждый по отдельности. Он попытался выявить наши потребности и удовлетворить их. Он принял ответственность за чужих людей и не беспокоился о том, какую цену платит сам. И в конце концов, хотя и не смог сделать семейство Рибейра нормальным, он дал нам покой, достоинство и тождественность. Стабильность. Он женился на маме и был к ней добр. Он любил всех нас. Он всегда был на месте, когда мы в нем нуждались, и не имел к нам никаких претензий, когда он был нам не нужен. Он решительно требовал цивилизованного поведения, но никогда не злоупотреблял за наш счет. Тогда я подумал: ведь это намного важнее науки. Или политики. Какой угодно конкретной профессии, свершения или… вещи, которую ты создаешь. Тогда мне казалось: если бы я только мог создать хорошую семью, научиться быть для детей, в течение всей их жизни, тем, кем был для нас Эндрю, пускай даже и появившийся так поздно… Это имело большее значение, чем что-либо, чего бы я достиг умом и руками.

— Ты выбрал карьеру отца, — догадалась Валентина.

— Который работает на кирпичном заводе, чтобы прокормить и одеть семью. Не кирпичника, у которого тоже есть дети. Лини думает точно так же.

— Лини?

— Жаклин. Моя жена. Своим путем она пришла к тому же самому. Мы делаем все требующееся, чтобы заслужить место в обществе, но живем ради тех часов, которые проводим дома. Ради нас двоих и наших детей. В учебниках истории обо мне никогда не напишут.

— Ты был бы удивлен этим, — буркнула Валентина.

— Неинтересная жизнь. Не о чем читать, — возразил Ольхадо. — Но ее интересно жить.

— Так вот какой секрет ты скрываешь перед своими замученными родственниками: счастье.

— Покой. Красота. Любовь. Все эти великие абстрактные понятия. Может я вижу их и в форме барельефа, зато вижу вблизи.

— И ты научился этому от Эндрю… Он знает об этом?

— Видимо, да. А хочешь узнать мою самую сокровенную тайну? Когда мы одни, только он и я, или же я и Лини… когда мы одни, я называю его папой, а он называет меня сыном.

Валентина даже и не пыталась сдержать слез, которые катились как бы за двоих, за нее и за него.

— Выходит, у Эндера есть ребенок, — шепнула она.

— Он научил меня, как быть отцом. И вот теперь в этом деле я по-настоящему хорош.

Валентина подалась вперед. Пора переходить к делу.

— Выходит так, что если нас постигнет неудача, то именно тебе, гораздо больше, чем остальным, грозит утрата чего-то прекрасного и замечательного.

— Знаю, — согласился с ней Ольхадо. — Я сделал эгоистичный выбор. Сам я счастлив, но не могу помочь в спасении Лузитании.

— Ошибка, — резко заявила Валентина. — Просто ты этого еще не знаешь.

— Что же я могу сделать?

— Мы еще немножко поговорим и попытаемся это определить. И если ты не имеешь ничего против, Лауро, твоей Жаклин давно бы уже пора кончить с этим подслушиванием в кухне и присоединиться к нам.

Жаклина робко вошла и присела рядом с мужем. Валентине нравилось, как они держатся за руки.. После стольких детей… Ей вспомнилось, как она сама держится за руки с Яктом… и как это приятно.

— Лауро, — начала она. — Эндрю говорил мне, что когда ты был моложе, то проявлял наибольшие способности из всех детей семьи Рибейра. Якобы ты рассказывал ему о совершенно безумных философских рассуждениях. В этот момент, Лауро, мой приемный племянничек, нам нужна именно безумная философия. Или же после детских лет твой мозг уже не включался? А вдруг тебе снова удаются необыкновенно глубокие рассуждения?

— У меня имеются собственные мысли, — ответил на это Ольхадо. — Только я сам в них не верю.

— Сейчас мы разрабатываем полет со скоростью, быстрее скорости света. Мы пытаемся обнаружить душу компьютерной программы. Мы хотим перестроить искусственный вирус со встроенными механизмами самозащиты. Мы занимаемся чудесами и магией. Поэтому я буду благодарна тебе за любые указания, касающиеся сути жизни и реальности.

— Я понятия не имею, про что говорил Эндрю, — защищался Ольхадо. — Физику я забросил уже…

— Если бы мне были нужны знания, я бы читала книжки. Я повторю тебе то, что сказала одной весьма способной девушке китаянке, служанке с планеты Дао: дай мне познакомится с твоими мыслями, а уж я решу, полезны ли они.

— Но как? Ведь я же не физик.

Валентина подошла к стоящему в углу комнаты компьютеру.

— Можно включить?