Кстати о любви (СИ)

Медленно спускался по ступенькам и знал, что в этом раунде победила упертость Русланы. Он чувствовал злость на нее, понимал, что не вправе, и ничего не мог с этим поделать. Шаги его стали быстрее. Отключила телефон, ночевала у Гуржия, улетела в Будапешт. Всё лишь для того, чтобы не быть с ним.

Лукин почти выбежал из подъезда, зло хлопнул дверцей машины, усевшись за руль, и громко выругался. Повернул ключ, заводя двигатель. Она хочет так — пусть будет так!

Через полчаса заселялся в гостиницу. Дурацкий торшер с вызывающе ярким изумрудного цвета абажуром в тон гардинам — выбесил. Только зеленой гармонии ему сейчас и не хватало. Девушка-администратор, умильно хлопающая ресницами, заметно вздрогнула, когда он сердито спросил другой номер, и показала ему комнату, в которой он и остался. Здесь вообще не было ни торшера, ни гардин. В качестве оформления выступали бамбуковые римские шторы и японская люстра. К счастью, не африканская.

Душ не снял напряжения, сон не принес покоя, и вечером Лукин предпринял еще одну попытку, крайне новаторскую — позвонил Валере.

— Да? — отозвался его гениальный друг.

— Есть предложение, подкупающее своей новизной. Идем нажремся.

— О-го, — только и смог ответить Щербицкий.

— А-га! Так как?

— Та я же… всегда… В «Мандарин»?

Лукин мысленно зарычал, а Валере выдал насмешливое:

— Тебе в «Мандарине» медом намазано?

— Нормальный клуб!

— Поэтому поедем в ненормальный. Через час в «Пещере».

Через час. В «Пещере». Было малолюдно, но уже жарко.

Как ярый комсомолец-нигилист Щербицкий приехал раньше. Партия сказала: «Надо». Комсомол ответил: «Есть». Совершенное воплощение. Нигилизм же проявлялся в недоуменном и в каком-то смысле недовольном разглядывании ярчайшего примера уникального интерьера заведения — элемента «наскальной живописи» на корявой стене. Под коньяк — что заявленному нигилизму не противоречило.

Лукин вынырнул из ржавого полумрака светильников, видимо, имитирующих факелы. Водрузил на стол бутылку черного рома и два стакана. Сам расположился напротив Валеры и разлил спиртное. Один стакан толкнул по столешнице к Щербицкому. Тот на мгновение зацепился взглядом за его руку — кожа на костяшках пальцев была основательно счесана и темнела характерными пятнами.

— А ты уже кому морду бил? — поинтересовался Валера, кивнув на ладонь.

Егор вслед за ним глянул на свою руку, будто только заметил.

— На стену напоролся, — хохотнул в ответ.

— Чего-то тебя… совсем скрутило… ты хоть живой?

— Как видишь!

Валера усмехнулся, отодвинул свой коньяк и взял ром. Понюхал. Пригубил.

— За что-то конкретное пьем или за кого-то?

— Просто так, — Егор тоже отпил глоток и принялся вертеть стакан в руках. — Вспомнил про твой способ примирения с действительностью. Решил проверить опытным путем.

— То есть… ты ее так и не догнал? — прямо в лоб спросил Щербицкий. — Или послала?

— Она уехала. Вчера из ресторана, сегодня из страны.

Валеркины брови подпрыгнули вверх, и некоторое время он молча разглядывал приятеля. Видимо, над чем-то размышляя. Потом сделал глоток рома и спросил — снова прямо и в лоб:

— Может, это к лучшему?

— Может, — согласился Егор.

— Думаешь, я не понимаю? — встретив «поддержку», оживился Щербицкий. — Понимаю я! Да, у меня Алка, я без нее не мыслю… Но и ты тоже… Разберешься с женой, устаканится… думать забудешь про эту свою… Ну бывает, что находит помешательство! Но пройдет же!

— Именно этим я и займусь. Разберусь с женой.

— Она же наверняка с ума сходит…

— Я не скрывал от нее, что она может этим не утруждаться.

— Ну не получается не утруждаться. Ты же вот… бухать приперся… из-за кого? Из-за русалки своей зеленоволосой?

— Я же сказал: просто так.

— А я тебе тогда нахрена? Чтоб не одному? Поведать, в чем твоя концептуальная ошибка?

— Ну поведай, гений, — усмехнулся Егор и отставил в сторону стакан.

— Пока не ушел от одной бабы, не связывайся с другой.

— Вообще-то ушел…

— Это она ушла! Вы бы помирились, и ты это знаешь. Но встряла эта…

— Я встрял. Туда, куда счел нужным. И отравил Ольге документы на развод.

— Тебе делать было нефиг? Ведешь себя, как пацан.

— Отвечая за свои поступки?

— А ты за них отвечаешь? Бросаешь беременную жену ради непонятно чего. Если ты кому и должен, так это Оле. Это ей твоего ребенка растить.

— Я не отказываюсь от ребенка. Я развожусь с его матерью.

— Был бы ты посторонним человеком, мне было б похрену. А поскольку друзьями считаемся, я тебе правду… Говнюк ты, Лукин.

— А ты моралист, — мрачно сказал Егор.

Щербицкий крякнул и потянулся к бутылке.

— Моралист-алкоголик.

— Оксюмороном попахивает, — брякнул Лукин и сделал еще глоток из стакана.

— Откуда-то вдохновение брать приходится…