Кто боится вольных каменщиков

Полвека с конца Гражданской войны до начала Первой мировой войны были для американского масонства самым счастливым периодом в его истории. Растущий престиж организации, как в «голубой» (состоящей из трех степеней) версии, так и в версии Высших Степеней, строительство масонских храмов, больниц и библиотек, расцвет масонской благотворительности (и, конечно, быстрая урбанизация масонства, последовавшая за гигантским ростом американской экономики и демографическим сдвигом) сделали масонство одной из важнейших форм американской социальной жизни. Социально масонство не было ни политическим, ни экономическим, поскольку оно не ассоциировалось ни с какими определенными экономическими интересами; и менее всего оно было чисто культурным феноменом. Как сформулировал Р. Бэбхэм, странный и малоизвестный масонский автор, «наша организация слишком абстрактна и универсальна, в своем деистическом символе веры, чтобы быть христианской, и слишком религиозна, чтобы быть культурной» (последняя характеристика ни в коей мере не могла бы быть применена к британскому масонству). В свою очередь, Линн Дюмериль считает: основная социальная функция масонства в это время заключалась в том, чтобы предоставить «убежище от мира Америки 19-го века, основанного на материализме, конкуренции и безнравственности»[302]. Это было действительно так, но для того, чтобы стать таким убежищем, масонство должно было определить, пусть туманно, свою позицию в отношении этого безнравственного мира. Здесь мы встречаемся с первыми масонскими попытками вести борьбу с эксцессами капиталистической Америки. В свете достаточно прохладного отношения американских масонов к «сухому закону» 1920–1933 гг. будет интересно заметить, что «к 1897 г. 22 Великие Ложи (из 48) приняли закон, запрещающий ложам принимать петиции [т. е. просьбы о принятии] от людей, вовлеченных в бизнес, связанный с питейными заведениями»[303].

Американские масоны в начале двадцатого века испытывали тревогу из-за этической двусмысленности масонской ситуации. То, что некоторые деньги «более нравственны» или «более безнравственны», — очевидно. Но разве так же не очевидно, что вопрос о том, были ли деньги приобретены во «внешнем мире» нравственными или безнравственными средствами, по крайней мере, может рассматриваться как не относящийся к компетенции ложи, соответственно как неактуальный с точки зрения масонской нравственности. Именно здесь становится неизбежным столкновение между принципами нравственности и равенства, или, говоря в терминах масонского символизма, между Угольником и Компасом. Это возвращает нас к старой масонской проблеме абсолютного равенства внутри ложи, контрастирующего с неизбежным неравенством вне ее; люди (в том числе масоны) вне ложи так же сильно отличаются своим социальным и экономическим статусом, как различаются с точки зрения моральной приемлемости способы приобретения ими денег. Двадцать шестой президент США и Брат Теодор Рузвельт (1858–1919) попытался разрешить этот конфликт при помощи типично масонских социальных теорий. В 1898 г. он писал: «Я получаю удовольствие от посещения какой-нибудь небольшой ложи, где встречаю простых людей, занятых тяжелым трудом, на платформе подлинного равенства… Это равенство нравственных людей»[304].

К несчастью для американского масонства, по-прежнему существует и обратная сторона той же монеты: невозможно последовательно основывать равенство на нравственности. Подлинное масонское равенство понимается как абсолютное; как не сводимое ни к чему иному. Любопытный пример применения этого принципа встречаем в протоколах Великой Ложи Вирджинии: «(из Ю. Дакоты, 1903)… Предложенное постановление ложи, фиксирующее плату за степень в размере $40, но допускающее возможность получения степени за $25, противоречит духу Великой Ложи и было поэтому отклонено Великим Мастером. Для чего нам унижать достоинство Священнослужителей и их призвания, помещая их в класс нищих?… В масонстве не должно быть никаких особых классов…»[305].