Кто дал вам музыку?

С годами я пришел к мысли, что, живи дядя Дэн с нами, он понимал бы все гораздо лучше моих родителей. Конечно, папа и мама тоже пытались найти со мной общий язык. Их ли вина, если в нашем скучном, застойном городишке это не всегда получалось? Но я с детской жестокостью обвинял их, с утра до вечера пропадающих в своем жалком, прогорающем магазинчике, где всегда было темно и пахло железными опилками и птичьим кормом, — а тут еще начался кризис, и наша жизнь вообще сделалась похожей на нескончаемый траур, — обвинял их в том, что они не имеют ни малейшего представления, как надо обращаться со мной. Иначе они не стали бы лгать мне, когда у моей собаки после чумки начались судороги и они отнесли ее усыпить, и не дали бы мне, пусть из лучших побуждений, проспать представление бродячего цирка — ведь в Данкерке целый год никто не видел ничего интересного! — после того как я весь день работал до изнеможения, чтобы получить контрамарку, потому что в те трудные годы родителям не на что было купить мне билет.

Мне шел в то время тринадцатый год, я был угрюм и непослушен, после неудачи с цирком со мной стало особенно трудно, и вот как-то летом отец сообщил мне, очень деликатно и слегка конфузясь, что в награду за хорошие отметки и за помощь в магазине они с мамой решили послать меня в Нью-Йорк. Одного.

Я был уже достаточно большой и понимал, что решить такую вещь сами родители не могли, нужно было согласовать все с мамиными родными — хотя бы потому, что жить мне придется у них. Мама в этом году сама не ездила в Нью-Йорк, но об этом у нас дома не говорили, как и о том, кто дает мне деньги на поездку: это было бы так же бестактно, как выспрашивать, что тебе подарят на рождество и сколько подарок будет стоить.

К тому же у меня было сильное подозрение, что все расходы взял на себя дядя Дэн — он был меньше других обременен, и потом, он недавно прислал мне открытку (на письмо его никогда не хватало), где спрашивал, не хочу ли я у него погостить.

Если бы родители решили послать меня не к дяде Дэну, а к маминым манхэ́ттенским[11] родственникам, к дяде Элу или к дяде Эдди, я бы скорее всего отказался ехать, — не потому, что был пресыщен или избалован Нью-Йорком, нет, просто мы с мамой всегда останавливались у дяди Эла и тети Клары, и мама спала в гостиной на диване, а я на раскладушке в детской.

Я против них ничего не имел, но они были самые обыкновенные люди, совсем не похожие на тех столичных жителей, которых я себе представлял. Дядя Эл бывал дома только по воскресеньям, и то вечером; он с мрачным видом сидел у приемника и слушал Эда Уинна, а тетя Клара целыми днями возилась в кухне и болтала с мамой. Моим двоюродным братьям не покупали велосипедов, они даже не умели на них ездить. Меня они все время скучно дразнили деревенщиной. Мы перебрасывались мячом в залитом асфальтом дворе их дома, где ниоткуда не выбивалась ни одна травинка, на пятачке возле старого заброшенного фонтана с позеленевшей нимфой, и от безделья нехотя шпыняли друг друга.

— И это все, на что вы тут, в Нью-Йорке, способны? — спрашивал я. — Неужели нельзя придумать что-нибудь поинтересней, чем ходить по дорожкам Сентрал-парка и считать кучи лошадиного дерьма?

— Сам ты лошадиное дерьмо! А правда, что у вас в Данкерке до сих пор водятся дикие индейцы? Ты не боишься, что тебя поймают и снимут скальп?

Появлялась гонимая неуемной жаждой духовного обогащения мама и, погрузив всех нас в автобус, везла в Городской музей глядеть на манекены, обряженные в туалеты жен давным-давно умерших нью-йоркских мэров, или в Музей естественной истории — рассматривать склеенные кости бронтозавров и тиранозавров. Дней через пять-шесть я уже был не прочь вернуться домой.

Сейчас совсем другое дело — сейчас я буду жить на Кони-Айленде у дяди Дэна. С той самой минуты, как отец попрощался со мной перед грязным зданием автобусной станции, где пахло кризисом и банкротством, с той самой минуты, как он закинул свой старенький чемодан в сетку у меня над головой и, улыбнувшись бодрой улыбкой, за которой притаилась никогда не оставлявшая его тревога, неловко пожал мне руку, меня охватила радость свободы и жажда приключений.

Весь долгий путь до Нью-Йорка через Пенсильванию — Эри, Уоррен, Каудерспорт, Тоуанда и Скрэнтон — меня переполняло ликование, будто я не трясся на рваном, с вылезающей набивкой сиденье междугородного автобуса, а стоял на мостике парусника, летящего по волнам. Радость моя ничуть не уменьшилась, когда я не увидел дяди Дэна на конечной остановке в Манхэттене, где он обещал меня встретить. Крепко сжимая ручку чемодана, как наказывал мне отец, я искал дядю Дэна глазами, и в это время ко мне подошла девушка из бюро добрых услуг и спросила, не я ли Чарли Моррисон.

— Твой дядя сейчас занят. Он велел тебе ехать к нему домой. Поезжай надземкой, на метро не садись, а то можешь заблудиться.