Кто дал вам музыку?

Почти все лето они провозились с плотиной. Ссорились очень редко — только когда Робин очень уж беспардонно командовал. И Клодина теперь не стремилась остаться одна, вырезать заметки и записывать свои мысли, как она делала прошлой зимой, когда, как ей думалось, была моложе.

Садка для рыбы они, однако, так и не устроили, потому что начались занятия в школе и они не успели собрать необходимый строительный материал. А через два месяца после начала занятий вышла книга Клодины.

На суперобложке поместили ее фотографию крупным планом — лицо сонное, волосы стянуты сзади ленточкой, — а внизу большими буквами написано: «Сегодня я начинаю рассказ о моей жизни…»

— Ну и страшилище я тут! — сказала Клодина тетке.

Лили изумленно вскинула на нее глаза.

— Ты разве не рада? Не чувствуешь волнения, гордости?

— Не знаю.

— Погоди, скоро книгу увидят ребята. И учителя. Тогда ты перестанешь говорить «не знаю».

И правда: когда книга появилась в Фениксе, все словно с ума посходили. Ребята, которые раньше Клодину просто не замечали, стали приглашать ее за свой столик в школьном кафе. Ее избрали вице-президентом классного клуба и старостой спортплощадки. А мисс Бидуэлл — старая лицемерка! — начала вести себя так, будто они с Клодиной были всю жизнь закадычными подругами, и даже попросила сделать ей дарственную надпись на титульном листе.

— Знаешь что? — сказала как-то Клодина Робину, когда они брели из школы домой, разгребая ногами опавшие листья. — Мне эта история начинает надоедать.

— Ха, это только начало! — воскликнул Робин. — То ли еще будет, погоди.

— Ну их всех, противно!

— Сама виновата: зачем писала дневник? Любишь кататься, люби и саночки возить.

— Это штамп. А ты даже не знаешь, что такое штамп.

Но когда к ней стали подходить возле отцовской бензоколонки или в мясном магазине Дормейера совершенно незнакомые люди, которые хотели, чтобы она с ними сфотографировалась, дала им автограф и рассказала, чем она будет заниматься, когда вырастет, она начала задумываться: неужели она сама во всем виновата и ее действительно наказывают теперь за то, что́ она писала в календарях, которые отдал ей Робин? Чем больше с ней носились, тем больше ее все это раздражало, и в конце концов она стала срывать зло на Робине — вместо сочувствия тот выдавал ей бесконечные штампы.

— Все ты со своим дядей Берджи и его старыми календарями! А я теперь расхлебывай кашу!

Робин ужасно обиделся. Он сказал, что Клодина неблагодарная свинья и что он никогда больше не будет с ней играть и разговаривать тоже не будет, пусть она идет к своим новым друзьям, которые начали замечать ее, только когда она сделалась знаменитостью.

Как раз в это время в мотеле против бензозаправочной станции мистера Крауса остановились несколько приезжих и с таинственным видом стали совершать оттуда набеги на город, словно полицейские агенты, разыскивающие преступника, как будто все в Фениксе, от мала до велика, не прознали о цели их визита еще до того, как они успели распаковать свои чемоданы. Приезжих было четверо — трое мужчин и молодая женщина. Все они были сотрудники крупного иллюстрированного журнала: увешанный с ног до головы оптикой в кожаных чехлах бородатый венгр был фотокорреспондент, язвительный молодой человек с изрытым оспой лицом был писатель, а мужчина, который говорил шепотом — можно подумать, он стыдился своего голоса, решила Клодина, — был консультирующий в журнале детский психиатр.

Женщина — красивая, с большим ртом и неотразимой улыбкой — побывала всюду, куда только можно было пойти. За ней неизменно семенил фотокорреспондент, что-то бормотал по-венгерски и мерил воздух экспонометром. В школу они явились как хозяева — из седьмого класса их было видно в окошко — и сделали не меньше миллиона снимков. Потом они сели в свой взятый напрокат «форд» и поехали на заправочную станцию мистера Крауса, а на следующий день, в субботу, стали рыскать вокруг Робиновых домиков, даже пытались влезть на орешину. Клодина испугалась: вдруг Робин подумает, что это она их наслала (хотя те, разумеется, узнали о домиках из ее дневника), и рассердится на нее еще больше. Но он твердо держал свое слово и не разговаривал с ней.

Двое других из приезжей компании, рябой писатель с вечной своей скептической усмешкой, словно он сомневался даже в том, что земля — шар, и шепчущий психиатр, держались в тени. Клодина их несколько дней вообще не видела, и, только когда они пришли к ним в дом и расселись в теткиной гостиной, она стала догадываться, к чему клонится дело.

Тетя Лили считала, что племянница ушла в кино с Робином смотреть Чарлтона Хе́стона в роли Иисуса Христа, поэтому Клодина без труда пробралась в дом через кухню и стала подслушивать. Говорил в основном детский психиатр, Клодина сразу узнала его младенческий шепоток, а тетя Лили, вся разодетая, в коралловых серьгах и шелковой шали, благоухающая туалетной водой, сидела на самом кончике стула — как только не свалится! — и слушала так внимательно, что даже подвески в ее ушах, казалось, не смели шелохнуться.