Кто, если не ты?

— Вы слышите, слышите! — кричала директриса.— И после этого — класть за них всю душу, отдавать им свое здоровье, жизнь — все! Чтобы потом ко мне пришли мои ученицы и сказали — вы слышите! — что я заставляю их шпионить!.. Так ведь? Не отпирайся, Картавина!

— Да, заставляете,— еле слышно сказала Лиля.

— Что я лгунья... Так, Картавина? Отвечай же?

— Да, так, Калерия Игнатьевна.

— Что я... учу их обманывать! Ты говори, говори при всех, не стесняйся!

— И обманывать тоже...

— Ну вот, ну вот! — прокричала Калерия Игнатьевна.— И это Картавина! — всплеснула руками химичка.

— Я уж давно не жду ничего хорошего от современной молодежи,— проговорил незнакомый Лиле учитель» внимательно и грустно озирая ее.—Но это... Это, я вам скажу, фе-но-мен! Это неслыханно!

— Представьте, что получится из таких, когда они вырастут!

— Говорить так с учителями! С директором! Это же значит, для них вообще нет ничего святого!..

— А все начинается, с незнания синтаксиса!..—  проговорил бас, который Лиля слышала в передней.

Она стояла, закусив губу, и смотрела пустым, ничего не замечающим взглядом туда, где, закрыв лицо руками, стонала директриса. Потом она молча направилась к двери. Никто не осмелился остановить ее. Она вышла на улицу.

Мимо проплывали силуэты людей, проносились машины, выхватывая огнем фар в гуще темно-зеленых ветвей доцветающие гирлянды акаций. Она встала на цыпочки, подтянулась, обломила веточку и пошла дальше. На крепостной колокольне часы пробили половину десятого. Она удивилась: еще так рано. Ей казалось, прошел целый век.

Она очень устала. Она присела на каменную- ступеньку какого-то парадного, и холод мрамора пополз по телу, заволакивая сердце. Она заплакала. В третий раз в этот день. Сжимая в руке веточку акации. И плакала долго — безутешно, горько и сладко.

А в это время Калерия Игнатьевна кричала в телефонную трубку:

— Она сошла с ума, я вам говорю! Немедленно найдите ее, уложите в постель и вызовите врача! .И ни-ку-да,— слышите? ни-ку-да не отпускайте ее завтра! Да-да, вероятно, это от перегрузки — она слишком усердно готовится к экзаменам!..

20

Мать встретила Игоря на пороге и теперь стояла перед ним, охватив ладонями свое искаженное страхом лицо; острые розовые ногти глубоко вдавились в мякоть щек; должно быть, все это время она выглядывала его, не отходя от окна.

— Все в порядке, мама.

Он не выносил мелодраматических сцен. Осторожно высвобождаясь от ее судорожных объятий, добавил холодно:

— А как насчет обеда?

Потом они сидели в столовой. Игорь с усилием глотал жесткие ломтики подогретого картофеля, не поднимая головы от тарелки. Бледное лицо его было непроницаемо. Только иногда что-то в нем вздрагивало, и он на мгновение прикрывал глаза.

Его бесили расспросы матери.

— Дай мне спокойно поесть,— едва сдерживаясь, попросил он. — Я не умею говорить с набитым ртом.

Она воскликнула:..

— Я так настрадалась... Ты меня совершенно не жалеешь...

Вот как! Значит это ему надлежит еще кого-то жалеть?..

Он почти с ненавистью взглянул на неё — плохо причесанную, истерзанную, измятую тревогой — опрокинул в рот стакан компота и не стал выбирать ягоды на донышке.

— Что же ты теперь будешь делать?..

— Спать.

Игорь брякнул первое, что пришло на ум, и дал поцеловать себя в лоб — дань, в которой он не мог отказать матери.

На секунду она задержала в своих руках его голову, с ласковой мольбой заглянула в глаза:

— Ты сказал мне правду, Игорь?.. Всю правду?..

Он заметил паутину морщинок, заткавшую ее виски, и — странно — почувствовал себя совсем взрослым рядом с маленьким, наивным ребенком. Но горечи, переполнявшей его, хватило только на шутку:

— Все к лучшему в этом лучшем из миров. Тебе не о чем больше беспокоиться.

Затворяя дверь в свою комнату, он слышал, как она уговаривала на кухне домработницу не греметь кастрюлями.

Палец соскользнул с гладкой кнопки на изогнутой ножке настольной лампы, не нажав.

Несколько мгновений он простоял неподвижно, всем телом впитывая утешающий покой темноты, и ничком бросился на кушетку.

Долго лежал с открытыми глазами.

Как ветер ворошит листы забытой на подоконнике книги, так память ворошила воспоминания, выхватывая из них обрывки событий.

Полночные споры, пьеса, ссора на острове... Проливной дождь на Собачьем бугре... Диспут... Комедия в пятой школе... Помои ядовитой клеветы... Бюро.. И завтрашний актив, конец которого нетрудно предвидеть... А там — исключат из школы, не допустят до экзаменов. К черту школа, к черту медаль, к черту институт, все — к черту, и — дорогу гасконцам! Куда?

И — ради чего? Ради чего все это?

Он впервые задал себе такой вопрос на бюро: зачем, ради чего сидит он перед людьми, которые его судят?..

Да, Бугров... С того дня, как они встретились, над ним повисло дамокловым мечом: а Бугров? Вдруг он сочтет его таким же, как все — мещанином, трепачом?.. Он делал все, что хотел Бугров. И даже сейчас... Один, в темной комнате с наглухо закрытыми ставнями, представляя, как он войдет завтра на трибуну, он ловил себя на, мысли: а Бугров?.. Какими глазами взглянет на него Бугров?..