Кто, если не ты?

— Еще идейными прикидываются! А сами?.. Всех обманывают! Даже этого... Вашего Егорова... Сами дома, книжки почитывают, а он — в тюрьму попал!

— Да, братцы, нехорошо у вас получилось...— сокрушенно вздохнул Мамыкин.

Неужели, неужели же это правда — и они во всем виноваты, и Егоров ради них пошел на преступление? Клим растерялся, не находя чем ответить на чудовищное обвинение.

— Я же говорил, напрасно вы все это затеяли,— рассудительно произнес Михеев.— Напрасно..Я же говорил...

И вдруг из Клима выплеснулось все, что накипело за этот роковой день. Глаза его мятежно вспыхнули, он рванулся к Михееву:

— Говорили, говорили! Что вы говорили? Вы хохотали да каркали! Что вы еще умеете? Друг перед другом выпендриваться — мы в чужие карманы не лазим, мы честные!.. Кто честный? Вы честные? Да вы мизинца Егорова не стоите! Он не ради своей шкуры... Не ради шкуры!.. А вы на себя посмотрите... Жрете, веселитесь, а на мировую революцию вам наплевать, пускай другие!..

Он выпустил весь заряд единым залпом — и смолк. И всё тоже стояли перед ним молча, в смущенной, по-давленной тишине. А Клим, как будто его самого опустошила эта неожиданная речь, с тоской осмотрелся вокруг, негромко сказал—уже без прежнего напора:

— Ну как же... Как можете вы так жить? Ведь вы — люди!..

Ему ответил из угла насмешливый голос:

— А уж это кому что нравится.

Все оглянулись и увидели Шутова. Он стоял у стола, сцеживая из бутылок остатки в свой стакан. На него смотрели, а он, целиком поглощенный своим занятием, отставил последнюю бутылку, взболтнул в стакане буроватую смесь, выпил, не морщась, и положил в рот огурец. И было слышно, как огурец на его зубах вкусно хрустнул. Прожевав, Шутов улыбнулся, глядя куда-то мимо Клима, который смотрел на него с хмурым недоумением, и лениво приказал:

— Дай музычку, Женя.

— Верно! — закричал Слайковский, выходя из оцепенения и сразу оживляясь.— Мы ведь мировой революции не совершаем и карточек не воруем!..— он подбежал к радиоле и снова пустил «Кабачок».

А Клим все стоял и смотрел на бледное, наглое лицо, которое он видел впервые.

— А вы давайте выматывайтесь отсюда! — крикнул Слайковский, не решаясь однако приблизиться к Климу.

Остальные молчали. Еще не решив, что значит это молчание, Слайковский дернул Мишку за рукав и повторил:

— Выматывайся, слышишь? Мы будем танцевать!..

Вдруг раздался звон и грохот. Лешка Мамыкин схватил бутылку, опорожненную Шутовым, и изо всех сил трахнул ею об пол. Лиля взвизгнула. Все кинулись врассыпную. Теперь только Мамыкин, оскалив зубы, стоял посреди комнаты. Его рослое, крепкое тело тяжело покачивалось. В маленьких глазках блестели слезы.

— Гады...— глухо выдавил он.— Паразиты... Егора... Егора надо спасать!

— Как же,— пробормотал Красноперов,— спасешь его теперь...

— Спасем! — выкрикнул Мамыкин.— Пойдем, все расскажем... Начистоту!.. Все как есть... Не звери же там, поймут!.. Слышите,— все все пойдем— и скажем!..

Клим никогда не ожидал от Мамыкина ничего подобного. Увидев, как Лешка плакал, он почувствовал, как у него самого что-то сдавило горло, и он бросился к Мамыкину и сквозь поднявшийся шум и гомон пытался что-то сказать ему, но сам не слышал, что говорил, и только жал ему руку — радостно и благодарно. И хотя рассудительный Михеев советовал подождать до утра, не прошло и полчаса, как ватага ребят ввалилась в кабинет дежурного по отделению милиции. Среди них не было только Слайковского с его новым знакомцем — Слайковский не мог оставить пустую квартиру — и Лили — она очень спешила домой.

13

Солнце торжественно всплыло над горизонтом и закачалось на речной глади. Жидкое золото разлилось по воде. Оно слепило своим трепетным, струящимся сиянием, и только у самого борта открывалась прозрачная зеленоватая глубина, и было видно, как в ней стремительными черными стрелками сквозили пугливые мальки. Палуба дрогнула — пароход прогудел дважды, и что-то тяжело заворочалось в его машинном брюхе.

— Пора,— сказал Егоров.

— Сынок...— мать боязливо коснулась его твердого, узкого плеча — Ты уж там, у дяди-то, по-ладному, по-хорошему...— она всхлипнула и приникла к его худенькой фигурке.

— Будет тебе,— проворчал Егоров, отстраняясь и смущенно глядя на Клима.— Будет, люди тут... Нечего... .

Клим отвернулся.

По середине реки, попыхивая дымком, черномазый буксирчик тянул длинную нефтяную баржу. За ее кормой стелился след — широкий и гладкий, как стекло, Вот что-то коротко блеснуло там— будто кинжал резким ударом вспорол ровную поверхность реки: плеснула рыба. Плеснула — и ушла на дно. Так и Егоров. Блеснул — и пропал... Плеснул — и пропал... Снова их с Мишкой только двое...

— Значит, едешь? — сказал Клим, когда Егоров простился с матерью и они остались одни.

— Значит, еду! — весело отозвался Егоров.

Бледная сухая кожа на его лице порозовела, сутулые стариковские плечи распрямились, и дышал он во всю грудь, наслаждаясь прохладной свежестью и терпким запахом смолистых канатов.