Кто, если не ты?

— Ну, ты извини меня, Клим, страшно болит голова.— Забросив руки к затылку, она стала приглаживать волосы. Ее талия гибко-прогнулась, под распахнувшимся халатом мелькнула узкая белая полоска ноги. Клим испуганно отвел глаза.

— Я пошел,— сказал он.

— Заходи в другой раз,— сказала Валентина Сергеевна,— а сейчас я плохо себя чувствую и рано легла...

Прощаясь, он выронил тетрадь, найденную в библиотеке, и, нагнувшись за ней, заметил мужские калоши. «Н. Б.» — медные буквы, вбитые в стельки...

Только на лестнице он вспомнил, что в комнате, за плотно закрытой дверью, ему чудился какой-то шорох. Тогда он подумал о калошах. «Н. Б.»...—Николай Бугров! Эти буквы кочевали с одной пары дядюшкиных калош на другую!

Дома Николая Николаевича не оказалось. Он позвонил из больницы, сказал, что задержится. Пришел через полчаса.

— Совещание,— сказал он и долго мыл руки под умывальником.

Он подошел к Надежде Ивановне, накрывавшей стол, прижался губами к виску — что-то шепнул. Она улыбнулась, кивнула.

— Ты устал?

— Безмерно...

6

В эту ночь у Клима долго не гаснет свет. Веселая ночь! Великая ночь! Стихи сами рвутся на бумагу. Долой грязь и пошлость! Долой три измерения! Да здравствует свобода! Да здравствует четвертое измерение, в котором живет мечта!

...Это случилось летом, в степи,— он лежал с книгой, и небо звенело зноем. Гренада, Сарагосса, Эскуриал... Слова пели торжественно, как орган. В зыбком воздухе качалось призрачное марево. Нет, это не степь — это Кастилия, такая же ровная, пустынная, раскаленная... Лениво плетется мул, звякает бубенчик... Рыжее солнце плывет в облаках пыли. Костлявая кляча, ржавые шпоры скользят по выпирающим ребрам... Куда вы спешите, синьор?.. Он едет дальше, дремлет в седле, опустив голову... И пропадает...

Потом все забылось, рассыпалось, стерлось — чтоб неожиданно вспыхнуть в эту ночь.

Привет тебе, мой смешной, мой милый, мой гордый старик! Входи смелее, располагайся, как дома,— здесь все твое! Поболтаем, вспомним прежние времена, по-говорим о том, как жить дальше...

Ах мой добрый старикан, как много изменилось на земле с нашей первой встречи! Прогремели войны и революции,.. Но трусость, малодушие и злоба еще креп-ко стоят в этом мире! Взгляни — твоя черноглазая Испания хрипит в петле кровавого генерала... Поруган афинский Акрополь,— и в горы, к партизанам Маркоса, ушел Геракл... А Новый Свет! Первобытные белые призраки ку-клукс-клана бродят по стране Уитмена...

Но это ничего, старик! Нам не впервой сражаться с целой вселенной! Вперед — нас ждут угнетенные, невинно оклеветанные, разбитые в коварной схватке!.. Мы победим. Только глухие не слышат поступи Грядущего! Оно — наш третий союзник!

Тишина. Чистый лист бумаги. В гостиной бьют часы — дребезжащим, дряхлым боем. Нет часов. Нет бумаги. Рушатся стены. Пространство распалось — четвертое измерение изорвало мир!

Пустынны равнины Кастилии. Ночь.

Грустнеет месяц двурогий.

Проникнутый лунной романтикой, я

Одиноко бреду по дороге.

Тихо (Конечно, не так тихи

Ночи на острове Ява...).

Мне даже хотелось слагать стихи

И в них тишину эту славить.

Да, старик, были такие шапочки — испанки — ты помнишь? С кисточкой... Мы играли в испанцев. Как пламя в ночи, горело тогда это слово — Испания!..

Горело...

А теперь?..

Газеты цедят сквозь зубы: «Казнили, повесили, расстреляли...»

Тореадор в подземелье, у Кармен высохли слезы — она лежит и стонет, обхватив руками потрескавшуюся землю... «Ночной зефир струит эфир, бежит, шумит Гвадалквивир...» Он красен от крови—твой Гвадалквивир!

От Севильи до Саморы ,

Вся Испанья тихо спит.

Не поют тореадоры,

И не сдышно карменсит.

Серебрят леса каштанов

Бледно-лунные лучи —

В тишине куются планы,

В тишине куют мечи.

А на площади Алькалы,

Где все спит в тяжелом сне,

Маршируют генералы

В этой страшной тишине.

Есть такая площадь в Мадриде, и статуя... Чугунная, черная... Как сгусток тьмы... И все замерло вокруг, только железные шаги мерно отдаются в мертвом склепе...

И вдруг — какое-то странное оцепенение... Оцепенение и неподвижность. Хочется шевельнуться, крикнуть— но он не может, двинуться... Сколько так проходит — минута, час, Вечность? Перо, зажатое в пальцах с обкусанными ногтями, вздрагивает... Легкая улыбка замерла на губах...

Но вдруг я услышал тяжелый вздох

Под синей тенью маслины.

Поближе я подошел — и охнул

При виде такой картины:

Рыцарь! Представьте - из средних веков,

Рыцарь — в доспехах и шпорах!