Кто, если не ты?

Но теперь, когда он хотел ее обидеть, она не обиделась, она просто не обратила внимания на его иронию и ответила не сразу. Она поднялась, походила перед столом, шурша по полу мягкими валенками; глаза ее сузились, ушли в себя, и не раньше, чем ей стала совершенно ясна какая-то мысль, она заговорила решительно и жестко:

— У вас на одного отрицательного героя — десять положительных. И не в том беда, что их десять, а в том, что ведь они только и делают, что объясняют друг другу, какие они хорошие и какой Забурдаев плохой... Но это же все понятно с самого начала! И главное не в этом, главное — эти десять ничем не лучше Забурдаева! Даже хуже. Забурдаев по крайней мере честный человек. По своему честный. А они — лицемеры. И все их разговоры про честь, долг и мировую революцию— тоже одно лицемерие. Потому что они ничего не делают, а только болтают.

— Они же перевоспитывают,— наставительно заметил Мишка.

— Да не верю я, будто они кого-нибудь перевоспитают! — воскликнула Кира, возбуждаясь.— Не верю — и все! У вас только Забурдаев и действует, вытворяет всякие гнусности, а остальные стоят в сторонке и рассуждают. А если бы вдруг они даже перевоспитали Забурдаева — ну и что же? Одним болтуном больше! Ведь сами-то они живут скучно, нудно, никчемно, только красивые слова произносят.

— Но чего же вы хотите от комедии?..— самолюбиво усмехнулся Игорь.

— Чего? Да чтобы, вы выстегали заодно с Забурдаевым ваших положительных героев, потому что все зло в таких, как они!

— Не понимаю,—сказал Клим.— Ведь мы хотели высмеять...

— Таких, как Забурдаев? Да вы подумайте: сколько их в каждой школе? По пальцам перечесть! Им, беднягам, и от учителей достается, и на собраниях их склоняют и спрягают... А остальные? Остальные чувствуют себя чуть не святыми! Еще бы, они — «средние ученики»! Двоек у них нет, учителям не грубят, примерные комсомольцы!

Клим с удивлением отметил, что ведь это же его собственные мысли, только в пьесе они с Игорем выпустили весь запал по Забурдаеву, то есть Шутову, а ведь...

Как бы продолжая его нить, Игорь сказал: .

— Америку открыл Христофор Колумб. Все, что вы излагаете, нам известно. Мы просто ставили перед собой другую цель, и думаем, что она тоже полезна...

— Да нет же! — бурно откликнулась Кира.—Такая пьеса не полезна, она вредна! Ее посмотрят, посмеются — и заявят: это нас не касается, мы — хорошие... Они еще больше поверят, что они хорошие, после вашей пьесы! — она разгорячилась, ей стало жарко. Сбросив платок на спинку стула, Кира стояла теперь перед ребятами — тоненькая, напряженная, как провод, по которому пущен ток: дотронься — отскочишь!

Майя всполошилась — не только потому, что ее гости недовольно хмурились, но и потому, наверное, что ее задели слова Киры:

— Ну как ты можешь так говорить! — вмешалась она в спор.— Что это за деление: или Забурдаев или «средние»... А разве у нас нет просто хороших? По-настоящему хороших девочек?.. Сколько угодно!..

— Ты уверена?..

— Конечно! — Майя резко перебросила косу за плечо и принялась откладывать на пальцах: — Вот тебе только наш класс: Тихонова, Горошкина, Дорофеева...

— Не трудись! — оборвала ее Кира.— Все и так знают, что наша школа передовая! Передовая, лучшая, примерная и так далее!.. Каждый год мы идем на демонстрации впереди. А что такое наша школа? На уроках — подсказки, шпаргалки, на комсомольских собраниях — тоска зеленая, никто ничего серьезного не читает, наукой не интересуется, девчонки болтают, сплетничают, занимаются нарядами, бегают в кино, на танцы. Разве я вру?

Клим не узнавал Киру, холодную, сдержанную, замкнутую; слова хлынули из нее потоком, все низвергая и руша на своем пути.

— Нет и часу, чтобы нам не твердили: Родина, подвиг, Павел Корчагин, а мы, повторяя все это, думаем: только бы отхватить пятерку! Лицемерие, лицемерие, во всем — лицемерие и фальшь! А с этими подарками?..

— Да что тут особенного... Так принято...— смешалась Майя.

— Так принято? — Кира стукнула узкой ладошкой по столу.— Глупо, что принято! А я бы на эти деньги лучше купила туфли Ларионовой — ей в школу ходить не в чем! Да куда там — по всем классам шум и гам! Учителя и родители заседают, совещаются — как же, у директрисы юбилей! Двадцать пять лет она выращивает лицемеров и трусов — надо отблагодарить! И мы преподносим ей подарки, пишем «дорогой и уважаемой», хотя ее никто не любит и не уважает, а только ненавидят и боятся, и все отлично понимают, что это не подарок, а самая обыкновенная взятка, только борзыми щенками. Авось на экзаменах вспомнит... Зато Ларионову вызывают к директрисе: как она посмела явиться в школу на высоких каблуках! И она стоит и мнется, и не смеет сказать, что это не ее туфли, а матери, что ей больше нечего надеть было!.. Как же после всего такого мы можем смотреть ей в лицо? Да не только ей — друг другу?..— Кира обеими руками сдавила шею и дышала коротко, часто, как будто ей не хватало воздуха.— И так во всем, во всем: образцовая школа, образцовые ученицы, а копни — ложь, ложь, ложь! И все видят, все понимают, но ни у кого нет смелости сказать правду!