Кто, если не ты?

Я в книжке читал про таких, но живьем

Не видел еще до сих пор их.

Но он, смешной и печальный, был здесь—

Прошлого странным осколком...

И вдруг я заметил: его чулок

Заштопан зеленым щелком!

Да-да, на самой лодыжке — на фиолетовом чулке—забавный зеленый квадратик! Ну и чудило!

Кто не запомнил того чулка?

— Ты ль это, бессмертный романтик?

О славный мой прадед, тебя я узнал —

Ты — Дон Кихот из Ла-Манчи!

О, угнетенных опора и щит!

На вас не надели колодки?

Не рыцарский вид ваш сегодня дивит —

А вы—без тюремной решетки!

Где ты боролся, кого спасал,

Мне расскажи поскорее!

И где же великий Санчо Панса?

И где же твоя Дульсинея?

Часы пробили дважды. Скорее, скорее! Что-то растет, поднимается, захлестывает изнутри — и, не в силах выдержать гула, наполняющего голову, он отходит к окну... И волна спадает, только пена осталась на берегу. Волна уходит. Чудо кончилось. На стене,

над плитой, поблескивают шумовки и сковородки. Клочья бумаги валяются под столом. На сундуке, свившись клубком, дремлет кошка.

Рыцарь печального образа... Он только что стоял здесь — но его нет, его больше нет, его никогда не было.

И снова тянутся минуты, вязкие, как тина. Клим нетерпеливо кружит по комнате.

Кихот улыбнулся грустно в ответ

И тихо сказал мне:

«Да, я живу четыреста лет,

Ты видишь меня не во сне.

Я знаю — этот щит и копье

Смешны — но время придет, ,

Я сброшу мое стальное хламье

И лягу за пулемет!»

Он долго молчал. И тень от олив

Стала длиннее. И вот,

Усмешкой тонкие губы скривив,

Заговорил Дон Кихот:

— Сколько еще испанцы будут

Гнуться смиренно в позорном бессилье?

Помощи с неба?.. Не будет оттуда,

Кроме церковного звона и гуда,

Сколько б ее ни просили!

Помни одно— кулаки да косы,

Руки, сердца и кинжалы...

Этого мало?

Вспомните дни Сарагоссы!

Вспомните тридцать шестой!

Ни страха, ни сомненья.

Вы умирали стоя,

Но не ползали на коленях!

...Я знаю, очнется народ, но пора!

К восстанью, зовут партизаны в горах!

К восстанью зовут могилы и кровь,

К восстанью мечи и пули готовь!

Кихана умолк. Лунный свет

Блестел горячо в глазах.

— Куда же идешь ты? — и мне в ответ

Торжественно он сказал:

— Я слышу борьбы и свободы набат,

Я рыцарь последний —

Я вечный солдат.

И вот Алонсо Кихана

— Трубите, герольды! Пусть слышит весь мир!—

Идет на последний Великий Турнир,

Туда...

Последняя строчка осталась незаконченной. Тусклый рассвет просеивается сквозь занавеску. Клим спит, положив на руки лохматую голову. Перо стиснуто в пальцах. Чернила на нем высохли.

7

Собачьим бугром почему-то называли огромный пустырь, который раскинулся за городской окраиной. Здесь можно было найти все, что угодно, начиная с проржавевшей кабины грузовика марки АМО и кончая дохлыми кошками. Пустырь обрывался крутим берегом, на котором весной предполагалось начать закладку ТЭЦ.

Работать никому не хотелось: и потому, что седьмая пришла на воскресник последней, под свист и улюлюканье других школ, и гордость ребят была покороблена; и потому, что территория свалки, отведенная им для расчистки, казалась необозримой; и наконец потому, что просто приятно посидеть и всласть погреться под прощальным осенним солнышком.

Едва директор отходил подальше, десятиклассники собирались возле Шутова и Слайковского. И тот и другой приехали на своих велосипедах и даже не сняли со штанин защепок — они придавали обоим непринужденный, прогулочный вид и как бы подчеркивали, что в любую минуту они могут снова нажать на педали и помахать ручкой.