Кто и как изобрел Страну Израиля

Другой известный роман Дизраэли еще яснее демонстрирует его сильнейшую тоску по ближневосточным «корням». «Танкред, или Новый крестовый поход» вышел в 1847 году, когда Дизраэли уже был видным парламентарием. На этот раз в центре повествования находился английский аристократ, решивший отправиться по следам Танкреда, древнего крестоносца[382], чтобы посетить Святую землю. Поначалу целью его путешествия было раскрытие древних тайн Востока, однако затем герой добрался до горы Синай, где голос с неба приказал ему создать «эгалитарную теократию»[383]. Увы, и в этом романе религиозная фантазия не осуществилась: желанный симбиоз между евреями и христианами, плод буйного воображения автора, остался нереализованным. В любом случае, с очевидностью собираясь изобразить древнюю землю как арену, на которой сформировались обе религии, автор не забывал и о культурной моде: вся история изрядно отдает восточными ароматами, господствовавшими в лондонских интеллектуальных салонах того времени. Хотя прозаик Дизраэли и не сумел предложить читателям романа «счастливую концовку», хеппи-энд, политик Дизраэли в итоге повлиял на историческую реальность таким образом, что Британия к концу его жизни стала заметно более имперской и «азиатской» — гораздо большей по размеру и куда более колониальной.

Руководитель Британской империи не превратился в сиониста, тем более, в христианского сиониста. Правда, он был членом той же партии, что и Шефтсбери, и поддерживал с ним тесные отношения уже в 1960-е годы, однако идея «еврейской реставрации» в Палестине, которой суждено стать в далеком будущем христианской страной, не была ему особенно близка[384]. В своей политической деятельности он великолепно служил британскому высшему классу, не отклоняясь от его интересов ни на миллиметр. Тем не менее он, быть может, не имея это в виду, внес немалый, хотя и не непосредственный вклад в создание дипломатических условий, позднее побудивших Британию принять и одобрить еврейскую сионистскую идею.

В 1875 году, будучи премьер-министром, Дизраэли обратился к своему близкому другу, барону Лайонелу де Ротшильду, с просьбой помочь британскому правительству приобрести 44 % акций Суэцкого канала[385]. Эта огромная сделка, ставшая начальным этапом прорыва Британской империи на Ближний Восток, была успешно осуществлена. Дорога в удаленные районы Азии оказалась открытой; разумеется, все территории, примыкающие к новым[386] морским воротам, стали теперь стратегическими целями первостепенной важности. В 1878 году, пообещав Оттоманской империи поддержку в период, когда та была занята жестоким подавлением болгар, Дизраэли превратил турецкий Кипр в британскую колонию. В это же время он предпринял завоевание Афганистана, надеясь таким образом отбросить продвигавшихся в Азию русских и еще более укрепить связь между Ближним и Дальним Востоком. Как уже отмечалось выше, ни один политический руководитель Великобритании не сделал так много, как Дизраэли, для «ориентализации» империи и, разумеется, для ее расширения.

Раздел колониальных «активов» в конце XIX века, затронувший практически все уголки планеты, стал возможным не [только] из-за выдающихся талантов Дизраэли и его коллег — руководителей других империалистических держав. Его настоящей причиной был огромный промышленный рывок всей Западной Европы. Все увеличивавшийся [экономический и технологический] разрыв между европейским и другими человеческими обществами сделал возможным быстрый империалистический захват мира. С 1875 года и до конца XIX столетия «северо-западный» мир завоевал около 25 миллионов квадратных километров — в придачу к территориям, которыми он владел раньше. В 1875 году под европейским контролем находилось лишь 10 % территории Африки; в 1890 году белые люди контролировали 90 % черного континента.

Материальное и технологическое неравенство сопровождалось ориенталистским дискурсом[387], становившимся год от года все более открытым и грубым. Если в конце XVIII столетия передовые мыслители полагали, что все люди равны, то в конце XIX века это представлялось вовсе не очевидным. Во всяком случае, тон задавали сторонники других концепций. Китайцы, индийцы, американские индейцы, черные африканцы и ближневосточные арабы считались людьми второго сорта по сравнению с белыми выходцами из Европы. Равенством между ними действительно не пахло: неевропейцы не располагали тяжелой артиллерией и быстроходными военными кораблями, равно как и удобными и эффективными железными дорогами. Кроме того, у них было очень мало образованных политиков и дипломатов, способных разъяснять их позиции и отстаивать их интересы. Неевропейцы оказались фактически безгласными как раз в эпоху, когда политический голос, средства информации и коммуникации между людьми начали играть все большую роль в быстро демократизирующемся индустриальном обществе Запада[388].