Кто и как изобрел Страну Израиля

Никто и не вспоминает о том, что произошло с коренными жителями деревни в 1948 году, об осаде, об экономическом удушении, о похищениях и о систематических угрозах. Невзирая на систематические самооправдания, равнодушие к страданиям «туземцев» превратилось в один из отличительных признаков сионистской колонизации. Замалчивание существования «других» стало необходимым условием «справедливости [исторического] пути».

Скрытая от постороннего глаза горькая ирония истории «Зеленого дома» состоит в том, что именно в нем жил Ибрагим Абу-Кхиль, поддерживавший близкие отношения с Хаганой, тот самый «дипломат», оставивший деревню последним из-за слепого доверия к своим еврейским друзьям. В строительство этого красивого, замечательно спланированного здания была вложена масса денег, скорее всего, людьми, твердо верившими, что проживут здесь много лет. Миролюбивая дипломатия Абу-Кхиля соответствовала этому настроению. Он совершил горькую ошибку. Он не знал, что он сам, его родители и дети родились в «Стране Израиля», еще точнее — в «стране, принадлежащей Израилю», так что их пребывание в ней является лишь временным.

* * *

«Как легко поддаться соблазну, оказаться осознанно сбитым с толку и присоединиться к огромной массе лжецов — массе, сочетающей тупое невежество, прагматическое безразличие и бесстыдный личный интерес…»[689] Эти слова писателя С. Изхара (в трагическом рассказе «Хирбет Хизе»), напрямую относящиеся к бедственной ситуации беженцев 1948 года, сопровождают меня уже много лет. Мне самому здесь тоже нечем особенно гордиться. Разумеется, я в числе других подписал в 2003 году письмо президенту Тель-авивского университета, однако самое главное — до сегодняшнего дня я не считал первоочередным и совершенно необходимым (прежде всего для себя самого) вспомнить — по-настоящему — историю деревни, на землях которой работаю, — и напомнить о ней. Я был чересчур занят другими вещами, далекими от Аль-Шейх Муниса во времени и в пространстве. Набрасывая план этой книги, я понял, что на сей раз не смогу оставить в стороне столь близкое мне место, раны которого так и не закрылись.

В своих культурных и исследовательских странствиях я научился множеству новых вещей. Самое главное: я понял, что в конечном итоге память об обидах и ущербе, которые мы нанесли, как и признание вины перед нашими жертвами, куда полезнее для примирения между людьми и поддержания основанного на подлинных ценностях образа жизни, нежели беспрестанные воспоминания о том, что мы сами — потомки чужих жертв, жертв прошлого. Щедрая и мужественная память — даже если она не совсем чужда лицемерию — по-прежнему является условием существования любой просвещенной цивилизации. Кроме того, неужели мы все еще не осознали, что жертва никогда не простит своего палача, если тот не осознаёт и не признаёт своих преступлений и отказывается возместить — хотя бы отчасти — нанесенный им ущерб?

В конце 2003 года я наблюдал за разрушением большого и очень необычного дома Махмуда Байдаса, много лет простоявшего на склоне известнякового холма, прямо напротив «Музея Эрец Исраэль». Я стоял совсем рядом с внучкой Махмуда, Мадждолин Субахи Байдас, приехавшей из Лода. Когда бульдозеры смели в сторону последние остатки рухнувших стен, освободив место для нового дорогого тель-авивского квартала, она пошатнулась от горя и зарыдала. Мне трудно представить, что именно она чувствовала в эту минуту, — ведь сам я никогда не переживал ничего подобного. Быть может, мой отец, уже покойный в ту пору, смог бы понять ее лучше. В 1945 году он вернулся в польский город Лодзь и стоял рядом с разрушенным домом своей матери. Он рассказывал мне через много лет, возвратившись из поездки в Польшу (включавшую посещение родного города), что неподалеку от квартала, в котором жила его семья, квартала, полностью стертого с лица земли, установлена мемориальная доска, напоминающая о том, что здесь некогда проживала большая еврейская община. Эта доска не слишком смягчила его тоску по прошлому, выкорчеванному в одно мгновение.

Я работаю в Тель-авивском университете уже 27 лет, и он мне очень дорог. Мне нравится преподавать в нем; отчасти благодаря ему я смог написать эту книгу. Понятно, что я не считаю правильным и отнюдь не рекомендую стереть университет с лица земли, с тем чтобы восстановить на его месте деревню и посадить фруктовые сады. Более того, я не верю, что потомки палестинских беженцев смогут когда-нибудь коллективно вернуться туда, где жили их родители и родители родителей. Однако в той же степени, в какой государство Израиль обязано признать — и осознать — катастрофу, происшедшую с «другими» людьми в силу самого его образования, и заплатить за нее цену, состоящую в долгожданном завершении мирного процесса, [в той же степени] мой университет обязан установить у своих ворот мемориальную доску в память об изгнанниках Аль-Шейх Муниса, мирной деревни, исчезнувшей, как если бы она провалилась под землю.