Кто я для себя

Побрился Лакобрия, в тот последний апрельский вечер, вопреки порядку и привычке, так, нашло на него, надел пижаму, в стакан с водой, стоящий у изголовья, окунул протез верхней челюсти, лег на кровать со свежим бельем, которое только позавчера Светлана сменила, погасил свет и минуту или две смотрел в темноту, слушая скучный, назойливый дождь, как он стучит по стеклу, перекрывая все другие звуки, доносящиеся с улицы. Только вдруг, в какой-то момент ему показалось, что внизу, где-то на мрачной, залитой водой парковке, тявкнул щенок. (И он не ошибся, хромой завсегда таскает с собой беременную суку с девятью сосками.)

Последней ясной мыслью, прежде чем им овладела дрема, кто знает, как и почему, было то, что откуда-то прилетел припев слащаво-меланхоличного шлягера из его юности. Имени певицы он никак не мог вспомнить, только тихо запел, потому что душа остается душей, только пока поет, даже и в последний раз: «И если мы когда-нибудь расстанемся, путь не случится этого весной». Савва Лакобрия никогда в жизни не любил шлягеры, впрочем, это эвфемизм, правильнее было бы сказать, он их не выносил. Или еще точнее: он их ненавидел. Для него музыкой был Стравинский Игорь Федорович: «Весна священная». И точка. Тут обсуждать нечего.

Потом он уснул.

Потом он уснул.

Утром патронажная сестра Светлана К. больше получаса звонила в дверь квартиры, где точно так же, как и на заранее установленном памятнике на Бежанийском кладбище, только без дат рождения и смерти, было написано: Смиляна и Савва Лакобрия. Входные двери в новобелградских квартирах могут, м-да, считаться временными надгробными плитами, своего рода длительной тренировкой перед постоянным, вечным адресом. И так звонила она, патронажная сестра Светлана К., настойчиво и долго. Звонила и звонила, а с ее плаща и закрытого зонта лились дождевые капли. Звонила и звонила…

До тех пор, пока…

Сказка про кошку @Перевод Елены Сагалович

Его звали Жика, по прозвищу Рогалик. Никто не знал, откуда у него это прозвище. Он и сам не знал. Однажды Жика поехал в отпуск на Тухельские воды, слышал от друга, что там очень хорошо лечат ревматизм, а его прихватывало вдоль правой ноги, к каждой перемене погоды и в межсезонье — тогда он едва передвигался. И хотя его считали человеком недоверчивым, каковы обычно все холостяки, тому другу, болтуну несусветному — куда его послал! — он поверил сразу, причем, по нескольким причинам.

Во-первых, друзей у него было не много, два или три, не больше, похожих на него; такие же одинокие, брошенные или овдовевшие мужчины, а друг — это друг еще и потому, что ему надо верить на слово. К тому же, до этого как только он ни лечил свой ревматизм, что только ни пробовал и где только ни бывал и — ничего, жгло и кололо, горело огнем и будило по ночам, он скрючивался и перекашивался, и от боли иногда думал, что даже в аду лучше, там делают перерыв через каждые сорок пять минут — неопровержимое доказательство того, что и мучители ходили в школу. Но, похоже, чашу весов в пользу поездки на курорт склонила совершенно иррациональная причина, ему понравились звуки в названии местности, ту-хель-ские, ту-хель-ские, как стук вагонных колес в ночи, он понятия не имел, что это означает, но было в этом что-то обволакивающее, бархатное и успокаивающее, тухельские, в тухельские, напевал он про себя, едем в тухельские. И он туда отправился, в пятницу с утра, когда давка в транспорте поменьше, устроил все дела, оплатил счета, полил цветы, смахнул паутину, оставил ключ от квартиры тому своему другу, дипломированному художнику-орфисту, чтобы он кормил его кошку и менял песок в лотке. А перед этим взял неделю отпуска, забронировал номер, купил билет, припрятал паспорт и деньги, заплатил по страховке, заверил медицинскую книжку… И сел в поезд.

Сменяли друг друга пейзажи: луга, леса, деревни, заводы, местечки, отдельно стоящие дома, свалки, предместья, птицы и облака, малые и большие города. В его купе оказалась интересная дама средних лет. Хочешь, не хочешь, а в дороге обязательно перекинешься словом-другим и с незнакомцем, которому мимоходом на улице не скажешь и «здрасте», так они и познакомились. Что-то во всем этом было обещающее, первые легкие мурашки вдоль позвоночника, но не от ревматизма, и первые фривольные мечтания, ага. И вот чудо, и эта случайно оказавшаяся здесь дама тоже ехала на лечение, но не на Тухельские воды, а в Чатеж, там хорошо для щитовидки и при отдышке, проверено. Договорились, прежде чем она сошла станцией раньше, что, вернувшись в Земун, обязательно выпьют кофе, обменяются впечатлениями, воспоминаниями, положительным и отрицательным опытом, и обоим это представлялось началом прекрасной дружбы. И она, и он были коренные земунцы, закончили одни и те же школы, знали одних и тех же людей, но, по стечению обстоятельств, до этого момента не встретились, черт его знает почему, потому что Земун — это все-таки не Нью-Йорк или Новый Белград. М-да, каждая встреча — случайность высшего порядка, второе название неизбежности.