Кто я для себя

В отличие от всех остальных, Шельма, Волдырь и Кисляй живут наперекор общепринятому порядку: им скучно каждый день. Они шатаются по городу, времени у них — прорва, жизнь длинная. В хорошую погоду они обычно сидят перед супермаркетом, а в ненастье, когда Новый Белград затягивается облаками, забиваются в какую-нибудь каптерку и хлещут винцо: единственное, что их при этом интересует — чей черед платить. Регулярных доходов у них нет уже давно, слава о них разнеслась за многие километры, и все, что они умеют делать, так это «перебиваться». Ими была выработана целая стратегия выживания: где надо, подшустрить, спроворить, стырить что-нибудь по мелочам. Большой супермаркет, внешне похожий на просторный гроб, вместе с подземной парковкой — место, для этого вполне подходящее, здесь всегда есть чем поживиться. Получается у них это ловко — глазом моргнуть не успеешь, а дело сделано, да ведь и вся мировая история не что иное как беспрестанный передел собственности и постоянное угнетение ни в чем не повинных людей, — и потом они сидят, зырят, поплевывают на тротуар и, всасывая надыбаное бухло, заполняют ставочные купоны: «Банатски Двор» продул уже трижды, пора и вничью сыграть, а вот «Манчестер» — тот так и нижет одну ничью за другой; третья болгарская лига — сам дьявол ее не разберет, счета заказные, если вдруг забьют лишку, то тут же и прижухнут, видать, за это их по головке не погладят, и если кто разгадает этих болгар, то других секретов в этом мире для него не останется, да только их не разгадаешь. Никогда и ни за что. Махровый нигилизм.

Ничья, единица.

Шельма, Волдырь и Кисляй, никогда не бывающие трезвыми, уже за полчаса до полудня проспиртованы насквозь, и в прямом, и в переносном смысле: каждому из них лет двести, не меньше, но этого никто не замечает, равно как и они сами, и нет у них никакого имущества, кроме их дурацких прозвищ. Итак, праздник, да еще в пятницу, люди с ума посходили, закупаясь, решили растранжириться в пух и прах, сносят с полок все, что глаз углядел. Кисляй прошлой ночью увел с порога цветочного ларька целую сотню цветов, которые с утра разлетелись вмиг, по тридцать динаров за штуку: люди накинулись, как оголтелые, недовольны, что мало. Шла еще партия из Голландии да Израиля, цедит Кисляй сквозь гнилые зубы, да вот, поди ж ты, застряла на таможне…

Теперь они сидят, попивая дешевое винцо, разливают, харкают себе под ноги, рыгают — им принадлежит весь мир. Люди приходят и уходят, а они все сидят и сидят перед супермаркетом. Словно ждут чего-то. Да ничего они не ждут. В праздники скучно всем, а им — что в лоб, что по лбу — скучно и в будни, и в праздники. На противоположной стороне бульвара стоит новый храм — колокольня без колокола стремится ввысь, взмывая к небесам. Тротуар у паперти раздолблен, но людям все нипочем, пробираются по грязи да пыли, ставят свечки, врачуют свое отчаяние. Каждый считает, что отчаяние делает его особенным, и лелеет его, это свое отчаяние. О боли мы поговорим в другой раз, о ней можно говорить всегда. И каждый при этом полагает, что только отчаяние и боль делают его истинно просветленным существом. О, как же они заблуждаются, ведь радость пережить гораздо труднее, ибо ее невозможно долго выдерживать, да еще и потому, что тот, кто называет себя христианином, всегда считает ее незаслуженной.

И тут появился он. Они его заметили не сразу. Он подошел к ним со спины, вывернув из-за угла, слегка прихрамывая, в полуистлевших разномастных ботинках, вместо шнурков — обрывки бечевы, волочащейся по земле. Он катил за собой тележку с кучей всякого хлама, из которого проглядывало допотопное радио с зеленым глазком, несколько заплесневелых батонов хлеба, извлеченных из мусорного контейнера, и кипа старых газет (на той, что была сверху, всесведущий рассказчик успел прочесть заголовок: «Футбольный апокалипсис — наша команда не прошла отборочный тур»). Поверх барахла тускло посверкивала мятая, ободранная в нескольких местах латунная труба — без клапанов, никому на ней уже не сыграть. Еще один Чет Бейкер откинул копыта, а теперь и труба, отыгравшая свое, завершит свой путь в конторе, торгующей ломом цветных металлов. Рядом с тележкой, привязанный на коротком поводке, трусил щенок — черный, с красными гноящимися глазами.

— Здоров, давно не видали! — сказал Кисляй, и его приветствие выдавало то, что эти люди друг с другом знакомы.

— Студёно, вишь, — произнес старик, клацая зубами от холода так, что казалось, будто и от него самого веет холодом, а затем, чуть сощурив глаз, который и без того наполовину заплыл обвисшим веком, смерил взглядом Волдыря и сказал — не просительно, а тоном, не допускающим отказа:

— Плесни-ка мне этой отравы.

Волдырь без слов протянул ему бутылку с остатками бурды, коей больше подошло бы название, однокоренное кличке его товарища, который в то утро без удержу хвастался, с какой легкостью он вчера спер в ларьке целое ведро цветов…