Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды

— Я не буду говорить вам о том, — пастор опять берет инициативу в свои руки, — что именно мы сделали из вас классных профессионалов. Не буду говорить и о том, что считаю некорректным выведывать адреса нашей клиентуры. Не буду говорить о том, что подло сбивать цены, заключая договор по расценкам ниже наших тарифов. И скажу лишь о том, что никто из вас не достигнет намеченной цели, что для всех вас этот неблагодарный поступок станет началом гибели и новых преступлений…

— Это почему же? — ехидничает Енш, ничуть не задетый за живое речью пастора.

— Да потому, что вы… — Но пастор не договаривает и поднимается со стула. — Вот стоят эти ваши новенькие пишущие машинки. Они блестят, они сверкают, они такие чистенькие и красивенькие… Но как они куплены, а? Как они куплены?

Молчание.

Потом Енш говорит:

— В рассрочку, наверное.

Только они собрались разразиться хохотом, как пастор разражается гневом:

— Они куплены путем обмана, наглого преступного обмана!

Куфальт стоит, как под перекрестным огнем, — да, на него устремлены взгляды всех — горящие, злобные, испуганные, уничтожающие…

А пастор тем временем продолжает:

— Когда господин Зайденцопф вернулся от вас и поведал нам сказочку про новехонькие машинки, мы, конечно, сразу же сообщили в полицию. Расследование еще не кончено, но уже установлено, что все машинки приобретены одним и тем же субъектом без гроша в кармане, и трое пострадавших уже предъявили иск…

Долгое, долгое молчание.

Пастор пронзает Куфальта горящим взглядом:

— Да, теперь вам страшно, теперь вам хочется скрыться с глаз долой, но теперь уже поздно. Я вас предупреждал, Куфальт, я вас много раз предупреждал! — И, повернувшись к двери, кричит: — Господин Шпехт, прошу вас, входите!

И дверь отворяется, и в комнату входит широкоплечий приземистый человек с пышными фельдфебельскими усами, тронутыми сединой, густыми, кустистыми седыми бровями и совершенно лысым черепом.

— Вот Куфальт, господин комиссар Шпехт, — указывает пастор.

— Ну что ж, господин Куфальт, следуйте за мной, — говорит комиссар вполне доброжелательно. — Только спокойно и без всяких штучек.

Он легко подхватывает Куфальта под локоток, белые, как мел, лица товарищей проплывают мимо, потом они исчезают, а дверь, наоборот, наплывает («Неужели никто так и не скажет мне ни слова?»), дверь перед ним открывается, потом, уже за ним, закрывается, и они оказываются на лестнице. И тут изнутри, из мансарды, доносится сочный, уверенный голос:

— А теперь, мои юные друзья, мы можем…

Все потеряно, все мимо. Все мимо, все потеряно.

13

Проснувшись, Куфальт сперва подумал, что все еще видит сон. Этой ночью его преследовал какой-то мрачный, жуткий кошмар. То он бежал от преследователей и глупо прятался там, где был у всех на виду, то его в чем-то обвиняли, и ему приходилось оправдываться, и чем прочувствованнее он говорил, тем презрительнее те люди щурили глаза, пересмеивались и не слушали… И так всю ночь.

Ему казалось, что он плакал во сне, что его изголовье еще мокро от слез и что… И что он, no-видимому, даже кричал: «Отпустите меня, я пойду сам!» Да. Да, это было. Было. Но вот он окончательно проснулся, в тесную камеру пробивается сумеречный серый рассвет, а прямо перед ним, у самого лица, сидят два грозных чудища, два древних, как мир, паразита, готовых напасть на него, беззащитного, тело у них коричнево-красное, плоское и как бы бронированное, а усики-щупальцы и жаждущий крови хоботок направлены прямо на него. Они маячат перед ним как призраки, как грозные демоны… И его разум, высвобождаясь из мрачных лабиринтов сна, силится понять: что с ним? Где он? Но потом, почувствовав зудящее жжение на руках и ногах, он слегка поворачивает голову, одеяло соскальзывает, и насекомые мигом разбегаются в стороны…

«А, клопы, — думает он. — Ясное дело, как же без них. Только их и недоставало. Знакомая картина! Разве бывают полицейские участки без клопов?»

Он вскакивает на ноги и бросается к умывальнику. Моясь, он разглядывает свое тело, на котором уже вновь появились следы укусов. Сколько же времени он был на воле? Он подсчитывает. Получается сто два дня! Всего сто два дня — и опять за решеткой! И хорошо. Зачем было так мучиться?

Он ходит из угла в угол по грязной камере полицейского участка, в которой все стены испещрены бурыми пятнами — следами раздавленных клопов. Можно было бы сейчас заняться их истреблением, тогда хотя бы следующая ночь прошла бы чуть поспокойнее. Только какой смысл за ними гоняться? И какой смысл устраивать себе одну спокойную ночь?

Никакого, пора бы понять, дурья твоя башка!

Этот Шпехт, полицейский комиссар Шпехт, вчера вечером ограничился кратким протокольчиком. Составляя его, он ухмылялся и приговаривал: