Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды

— Не горюйте, заштопают, — утешает его Куфальт. — Да и порвалось-то в шагу, там не видно, а в такую жару вентиляция весьма кстати.

— «Заштопают»! А платить кто будет? О, боже, боже, хоть бы эта чертова Минна чинила наши вещи! Ведь не зря я просился в тюрьме работать в портновской!

— Не надо было нам лезть через изгородь, Куфальт. Если об этом узнает пастор Марцетус…

— Конечно, не надо было. Глядите…

В этот момент кусты кончились и перед ними открылся большой фруктовый сад. Там от улья к улью, попыхивая массивной трубкой, бродил старик в соломенной шляпе. Воздух был напоен ароматом полевых цветов.

— Ну, что я говорил? Разве здесь не красиво? Не тихо? Не прохладно? Погодите-ка, вон там я вижу уютное местечко, заляжем и вздремнем часок-другой. Бог ты мой, какая же тут тишина!

Они решают передохнуть. Петерсен тотчас подкладывает руку под голову, Куфальт опускается на корточки и терпеливо наблюдает, как Беербоом, тихонько поскуливая, стаскивает с себя штаны. В конце концов он складывает их, кладет себе под голову и засыпает.

Кругом тихо, ни ветерка, ни шелеста листвы. От жары как будто даже звенит в ушах, и жужжание пчел на пасеке то нарастает, то вновь стихает.

Куфальт осторожно приподнимается и вглядывается в лица спящих. Потом тихонько встает и вновь вглядывается, затаив дыхание. Затем, неслышно ступая по траве, удаляется в сторону, сломя голову несется по дорожке к изгороди, и как раз в тот момент, когда он пролезает через проволоку, откуда ни возьмись появляется целая орава гуляющих горожан.

От неожиданности те застывают и подозрительно таращатся на него. Нагло фыркнув им в лицо, Куфальт сломя голову несется вниз по крутому берегу к пристани.

Через пятнадцать минут отчаливает катер до Гамбурга. Теперь все зависит от того, хватятся они его за эти четверть часа или нет. Он облегченно вздыхает, когда катер отваливает.

Спустя три часа разгоряченный и запыхавшийся Куфальт добирается до Апфельштрассе. А увидев фасад «Мирной обители», издает тихий, но весьма многозначительный свист. На фасаде развеваются два флага: городской и республиканский. Над дверью свисают зеленые гирлянды. На улице перед домом стоят два больших автобуса.

— Ну и мерзавцы! — бормочет он себе под нос. — Ну и сволочи! Хотели просто-напросто убрать нас с глаз долой!

Входная дверь открыта, и видно, что прихожая и лестница, столько раз натиравшаяся им до блеска, устлана красной ковровой дорожкой. Справа из-за двери бюро смутно доносится многоголосый говор.

Куфальт тихонько прокрадывается вверх по лестнице и открывает дверь в спальню. От изумления он замирает на пороге, и рот у него сам собой открывается.

Голые окна теперь завешаны светлыми, нарядными кисейными занавесками. На полу — красная ковровая дорожка. Стол покрыт скатертью, красивой, яркой и праздничной скатертью. На подоконнике цветы в горшках. На стене — картины и литографии разных размеров. А уж кровати…

— О боже, какие кровати! — шепчет Куфальт вне себя от восторге.

Все, как одна, застелены белоснежным льняным бельем, ни следа не осталось от хлопчатобумажного тюремного в синюю клеточку.

— Это надо же! — уже вслух произносит Куфальт.

Голоса приближаются, очевидно, гости уже поднимаются по лестнице.

Куфальт скрывается за дверью своей комнаты. Он оглядывается в поисках выхода, но выхода нет, если он сейчас бросится в коридор, то просто-напросто напорется на гостей.

Только теперь он замечает: возле стола стоит пара мягких стульев — видать, за одно утро выросли из-под линолеума. Но он не осмеливается присесть и лишь растерянно мечется из угла в угол, — комната убрана слишком красиво. Но когда распахивается дверь соседней спальни (где обычно спит Беербоом), он решительно садится на свою койку.

Из-за стены доносятся шаги и голоса, кто-то откашливается, звонкий женский голос восклицает:

— Нет, до чего прелестно!

Ему вторит низкий мужской:

— Не слишком ли вы их тут балуете?

— Нет, — слышит Куфальт голос пастора Марцетуса, — мы их не балуем, уважаемые дамы и господа, не балуем, а стараемся постепенно приучить к порядку и вообще к нормальной жизни в обществе. Бывшему заключенному жизнь у нас должна казаться приятной, мы хотим, так сказать, задним числом привить ему еще больший страх перед тюрьмой. И если он вновь впадет в соблазн, он вспомнит об уютной комнатке в «Мирной обители», и голая, унылая камера покажется ему вдвойне невыносимой.

Бывший заключенный, сидя на своей кровати и подперев голову руками, вспоминает о том, какую комнату он оставил нынче утром: незастеленные железные койки с отвратительными серыми матрацами, ни занавесок на окнах, ни картин на стенах, ни ковра на полу, ни мягких стульев, ни цветов…

А за стеной юбиляр, отмечающий сегодня двадцатипятилетие своей деятельности, отвечает на чей-то вопрос: