Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...

Утром вставал, драил камеру, шел на прогулку, во время которой болтал с другими братьями по несчастью, вязал сети — время летело, на обед давали горох, и все радовались, или баланду, и все негодовали, зато радовались завтрашней чечевице — что ни говори, и впрямь счастливый островок.

Неудивительно, что на этом островке всплыла круглая белобрысая тюленья голова Малютки Эмиля Бруна с голубыми, как озера, глазами! Эмиль был прав, лучше бы он пошел с ним, а не поехал в Гамбург.

Ведь было два пути: путь Бацке (вором был, вором и останусь) и путь Бруна (однажды совершил преступление — больше никогда в жизни). А я, Вилли Куфальт, — дурак, вот я кто, не решил для себя, не сказал ни да ни нет, вот и остался на бобах со своими талантами.

Конечно, еще не поздно было принять то или другое решение. Можно написать Бруну, что он, Куфальт, все-таки приедет, или через городскую справочную разыскать Бацке. Но ведь именно об этом предупреждал Бацке: слишком поздно. Все деньги кончились, капитала на настоящее дело, на то, чтобы провернуть, обеспечить, профинансировать его, не оказалось; надо было что-то делать второпях, а это обычно не удавалось. И денег, для того чтобы сняться с якоря и отправиться к Бруну, теперь тоже не было, а тут еще вещи — или, может, уже сейчас сплавить их? Неужели дела и впрямь обстоят так плохо?

Октябрьское солнце еще грело. В его теплых лучах мир выглядел не так уныло. Что-нибудь да найдется, только нужно решиться.

Нужно решиться.

Был еще «вариант», который в эти часы обычно гулял здесь в хорошую погоду, это была альтернатива Бацке, и «вариант» этот звался Эмиль Монте.

Да, два упаковщика проспектов почившего «Цито-Престо» встретились снова. Но в последнее время они не узнавали больше друг друга, не снимали друг перед другом шляпы, презирали друг друга.

А ведь вначале, в первый раз, оба обрадовались встрече, им было что порассказать друг другу. Куфальту о своих впечатлениях от следственного изолятора и об окончательном торжестве истины, а Монте о роспуске машинописного бюро, о том, как они умоляли, как унижались перед Марцетусом, перед Зайденцопфом, перед Яухом, чтобы над ними смилостивились и после «Престо» приняли в приют, пусть даже за полцены, что им оставалось делать на свете, этим бедным, совращенным Куфальтом и Мааком господам Дойчману, Эзеру, Фассе и прочим?

После всяческих проволочек, выговоров, унижений и нагоняев господин пастор Марцетус наконец сжалился над ними: разве мог он бросить их на произвол судьбы в вертепе большого города? И вот они вздыхают, снова встречаются с Монте, снова страдают под тяжким игом Яуха, который постоянно укоряет, бранит, наказывает их: «Еще одно слово и вас выставят на улицу! Вы ведь знаете, не так ли…»

Что до господ Енша и Маака, то они все еще находились под следствием. Эта кража — а она не была кражей со взломом — оказалась довольно сложным дельцем: разве не оплатил каждый из них часть прихваченных ими пишущих машинок? Они нахально утверждали, будто собирались и дальше платить за машинки, а поскольку деньги у них были, и деньги немалые, то доказать, будто они не собирались платить взносы, было невозможно.

Откуда знал это Монте? Монте знал все!

Потому что Монте не ползал на брюхе, Монте, как он сам часто повторял, свое в жизни отработал, Монте вернулся к прежней своей профессии!

И эта старая профессия была причиной того, что чуть ли не каждое погожее утро он прогуливался по оживленным улицам и скверам Гамбурга, которые так любили приезжие: Монте охотился за клиентами, за почтенными пожилыми господами, которые жеманились и стеснялись точь-в-точь как девицы на выданье, охотился за англичанами с кривыми зубами, которые, сделав дело, с бульдожьей яростью торговались за каждую марку.

Из-за этого и поссорились два последних могиканина славного «Цито-Престо», потому-то они и не здоровались больше друг с другом: Монте хотел, чтобы кто-то, то бишь Куфальт, стриг для него кулоны.

Точнее говоря, поссорились они из-за курева, этого источника всех ссор в тюрьме и на воле. Об остальном можно было бы договориться, но в вопросе курева Монте проявил черствость души и мелочность: отсюда и размолвка.

При первом свидании все, конечно, было в самом наилучшем виде. Оба оживленно болтали друг с другом, Монте то и дело протягивал Куфальту свой толстый портсигар, он, конечно, заметил, что Куфальт на мели. Во-первых, потому что тот курил только «Юно» за три тридцать, а Монте «Аристон» за шесть марок, а во-вторых, потому что у Куфальта было всего три сигареты, а Монте мог спокойно сказать: «Когда кончатся, купим в ближайшем ларьке еще».

Ну да ладно, все прошло как нельзя лучше. Куфальт накурился вволю, и они договорились на следующий день встретиться на том же месте.