Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...

Она повела его в свою комнату, угостила своим жидким мятным чаем и чудным анисовым пирогом, которого уже нигде больше нет и который всегда чем-то напоминает детство, рассказала ему, как ее муж, будучи молодым викарием, тоже совсем пал духом, когда не смог довести до конца три пробные проповеди подряд. И как потом все изменилось, и он получил этот чудесный приход в Вильстермарше. Конечно, и у господина Ледерера тоже все наладится, он получит еще лучший ангажемент, и нужно только запастись терпением.

Да, старушка Флеге была такая трогательная и так пуглива, ему следовало бы остерегаться много пить днем, чтобы не испугать ее.

Так он привык совершать ежедневно продолжительные прогулки. Каждый день он намечал себе новый маршрут. Однажды он пошел на Апфельштрассе посмотреть на «Мирную обитель». Он часто проходил мимо пансионата, но никого не видел за окнами. Он подумывал о том, чтобы пойти к Волосатику, унизиться перед ним, чтобы смилостивились, приняли на работу, и он вечно писал бы адреса. Разумеется, в доме живет какой-нибудь Беербоом, еще более слабый и ущербный, чем он. И он не будет больше чувствовать себя последним человеком среди страшного беспросветного одиночества.

Но на следующий день он пошел все же не к «Мирной обители», а к машинописному бюро господина Яуха и остановился перед ним в нерешительности: может быть, зайти надменным, важным господином и нанять кого-нибудь для стенографирования за четыре марки в час. Ночью он выдумывал самые фантастические деловые письма. Представлял, как будет диктовать распоряжения и поручения, подтверждения и претензии, и все в бюро переписки удивлялись бы, как он преуспевает.

Но он не стал подниматься в бюро. Он шел, шлепая своими ноющими усталыми ногами по снежному месиву, в какую-нибудь пивную, в рыбный ресторанчик или закусочную, где подавали картофельные оладьи, съедал что-нибудь на шестьдесят или восемьдесят пфеннигов: он знал, что средств ему хватит на три-четыре месяца, а потом надо будет снова добывать деньги.

Но эта дешевая еда была только игрой. Игрой были и расчеты, в нем больше не осталось подлинного страха перед жизнью. Все стало безразличным, серым, мрачным, безотрадным, все было кончено. О, боже милостивый, конечно, можно было бы поехать в тот маленький городок, подкараулить Хильду Хардер и все-все ей рассказать, но зачем?..

Да и рассказывать было нечего. У него не было больше никакого дела, а хриплый, пропитой голос нашептывал: «Трена берет начало у Рутендорфа, ниже Гальгенберга…»

Какое-то время жилось лучше. Куфальт нашел библиотеку и ночи напролет читал и пил в постели, а днем спал. Он вставал около семи часов вечера, спешил в библиотеку, чтобы успеть еще до закрытия получить две-три новые книги.

Но со временем его мозг перестал переваривать книжные истории. При чтении он клевал носом. И не мог более воображать себя героем книг, снова бесцельно блуждал по улицам и скверам, пока не наступала ночь. Тогда он заходил в маленькие забегаловки и торопливо выпивал водку, торопливо, как будто спешил куда, и убегал. «Сегодня ночью я еще обойду вокруг Биннен- и Аусенальстера, чтобы как следует устать». Но по-настоящему он не уставал.

И все-таки впервые за эти злополучные ночи он снова пошел на дело, но не во время одной из таких прогулок по опустевшим ночным скверам. Нет. Это было на обыкновенных улицах, где каждую минуту можно встретить человека или даже полицейского. Все произошло неожиданно. Впоследствии он был уверен, что никогда об этом и не думал. Возможно, он выпил лишнего. Может быть, поэтому. Это случилось где-то в Эйльбеке или Гамме. Потом он сам не мог точно вспомнить, где это случилось впервые. Была поздняя ночь. Впереди него шла какая-то женщина или девушка, улица была пустынной. (Но на это он даже не обратил внимания.)

Вдруг он очутился рядом с этой девушкой и сказал ей шепотом:

— Ну, фройляйн, чем займемся?

Она гневно посмотрела на него сбоку и понесла какой-то вздор вроде: «Оставьте меня в покое, а то закричу». Что-то в этом роде.

— Ну и кричи, — сказал он и внезапно ударил ее кулаком в лицо. Одним движением он вырвал у нее сумочку и скрылся за углом. Как она кричала!

Ну и что же что кричала! Это его мало трогало. В тюрьме он слышал еще и не такие крики. Тогда он тоже не мог помочь.

Каждый пусть помогает себе сам. Поэтому, повернув за следующий угол, он почувствовал себя уже совершенно спокойным. Ему было тепло и приятно, когда он вошел в автобус и поехал домой. Он наконец снова что-то сделал и отлично спал в эту ночь. Конечно, эта первая сумочка оказалась жалкой. Но разве дело в сумочке? Семь марок двадцать пфеннигов, два ключа, смятый носовой платок, треснувшее зеркальце. А у него еще пятьсот марок дома. И разве сумочки ему нужны?

Ему нужны: испуганный взгляд, убегающая фигура, крик ужаса; ему нужно знать, что он не последнее ничтожество, не все пинают его, а и он тоже может пинать других и причинять им боль.