Кто мы такие? Гены, наше тело, общество

В 1994 году энергичный и скептически настроенный окружной прокурор штата Нью-Йорк решил взять дело Хойт в производство. Спустя считаные часы после того, как ее забрали на допрос, Ванета Хойт призналась в удушении всех пятерых.

В суде фигурировали медицинские документы, свидетельствующие, что во время пребывания детей Хойт в больнице у них не было ни одного эпизода апноэ, требующего реанимации: Хойт сообщала о таких эпизодах исключительно из дома. Медсестры говорили, что в больнице такого не случалось. Штайншнайдер, свидетель защиты, настаивал, что такие эпизоды были, как он и описывал в статье 1972 года. Кто были дежурные медсестры во время этих эпизодов? Он не помнил. Известны ли ему какие-либо записи, указывающие на эпизоды апноэ в больнице? Он не смог припомнить ни одной, но заметил, что, возможно, не все происходящее документировалось. Как пишет Syracuse Post-Standard, после вынесения приговора Штайншнайдер «предположил, что ее принудили к признанию».

Мотивы Ванеты Хойт остаются туманными. В признании она говорила, что душила детей, чтобы они прекратили плакать. Будь это так, импульсивное насилие не подпадало бы под определение МПД. Но спокойное поведение детей, о котором сообщали медсестры, повторные удушения ночью, стремление к медицинскому вниманию (а не тревожное избегание его) – все это говорит против такого мотива. Медсестры, наблюдавшие тогда за Хойт, подчеркивали, что она, казалось, жаждала внимания, которое доставалось ей из-за ее уникальной трагедии, и предполагали, что смерти как таковые стали следствием удушения, зашедшего слишком далеко, – картина, определенно соответствующая МПД. И естественно, приходится задуматься о мотивах Штайншнайдера и их возможной связи с высоким положением в медицинском сообществе, которое он заработал своим знаковым исследованием. Выходит, у доктора Штайншнайдера мы с некоторой вероятностью наблюдаем редчайший случай Мюнхгаузена по доверенности по доверенности.

Часть III Общество и кто мы такие

Введение

Иногда я задумываюсь, кем бы я стал, если бы они не уехали. Все ветви моей семьи выбрались из России между 1905 годом и Первой мировой войной, при этом несколько раз этого могло не случиться: поезд чуть не ушел без моего деда, пограничник собрался было, но забыл проверить несуществующие бумаги. Все легко могло пойти не так, и я бы остался там. Презирал бы я подростком Брежнева так же, как презирал Никсона? Стал бы вместо типичного американского ученого – непьющего вегетарианца в ортопедических ботинках и джинсах – типичным славянским, не вынимающим папиросы изо рта, проспиртованным водкой, одетым в плохо подогнанный польский костюм, одержимым генетикой пшеницы или топологией? Может, я вообще не стал бы ученым? Был бы уличным торговцем в промерзшей деревеньке, женатым на той, что славится умением приготовить ужин из репы и картошки.

Благодаря эмиграции Америка превратилась в одну большую Альтернативную Вселенную. Рыбак в дельте Меконга или работник интернет-компании в Кремниевой долине? Жена погонщика верблюдов в Раджастане или семейный врач (а по выходным звезда команды софтбола) в Хьюстоне? В основе этих «или-или» лежит ключевой факт: нас формирует общество, в котором мы живем, и, если бы вы выросли где-то еще, вы бы стали другим человеком. Родной язык накладывает отпечаток на систему мышления (догадка, которая чуть ли не сто лет витает в антропологии и лингвистике). Как показали недавние исследования, экономическая структура общества влияет на вашу склонность сотрудничать или жульничать в ситуациях формальной теории игр. Структура брака в вашей культуре помогает определить, о чем может думать мужчина во время свадебной церемонии: «Вот человек, с которым мы будем делить любовь всю оставшуюся жизнь, в чьих руках я когда-нибудь умру» или «Четырнадцать коров за третью жену? Черт, похоже, меня надули». А богословские традиции, мифы и городские легенды вашей цивилизации формируют ваше мнение по основополагающим вопросам, например: грешна ли жизнь по своей природе или прекрасна.