Кто на свете всех темнее

— Нет. — Я не люблю об этом говорить, от слова «вообще», но я не хочу, чтобы он это понял. — Убил ее наш папаша, в очередной раз налакавшись до свинячьего визга. Он, понимаешь, когда бывал пьян, становился агрессивен — а пьян он бывал практически всегда. Приходил, лупил мать, меня тоже, пугал Маринку, приезжала милиция, забирала его, а утром эта идиотка брела в отделение вызволять «кормильца». Вскоре милиция перестала приезжать на ее истеричные крики в телефон, и у них своя правда: ну, приедут, потому что вызвали, заберут дерущегося пьяного идиота, он им заблюет и обоссыт машину, обезьянник тоже, пьяный ор и мат всю ночь, хоть ты бей его, хоть нет, оно ж не соображает ничего. Он, когда это понял, вообще с катушек слетел — пил каждый день, ловил глюки и снова пил.

— А потом всех убил.

— Ну, не всех. — Я поплотнее закуталась в мех. — Я-то быстро смекнула, что во избежание порции нехилых колотушек нужно бежать и пережидать неприятности, и обычно у нас было так: кот за дверь, и я за ним — типа ловить. И Маринку часто брала с собой. Думала: мать пусть развлекается, если ей это по душе, но нам-то совсем не обязательно в их забавах участвовать. Если было тепло, то я пряталась в зарослях около дома, если холодно или дождь — на чердаке или в подвале. В подвале чаще, там были трубы, тепло. Темно, конечно, — да только темнота была моим союзником, она прятала меня. Нас. Ну а в ту ночь, когда все случилось, я уже подошла к двери с Маринкой на руках, а мать такая: уложи ее обратно в кроватку, ты что, не видишь — она уже сонная. Можно подумать, что, когда папаша принимался кружить свои вензеля, она не просыпалась! Но я не могла противостоять матери, мне пришлось подчиниться, а ночью, когда я вернулась, застала дома два с половиной трупа.

— Это как?

— Мать выжила. — Я сжимаю кулаки, потому что тьма услужливо показывает мне яркие картинки, и краски совсем не выцвели от времени. — А лучше бы выжила Маринка. Ладно, хватит об этом.

Влад как-то странно смотрит на меня, но мне это безразлично. Я собираюсь найти выход и свалить отсюда во что бы то ни стало. Если ПИН-код карточки, которую дала мне Валерия, не изменился, я сниму наличку и исчезну, давно надо было так сделать, не влипла бы в такую скверную историю.

— А потом мать вышла за твоего отчима?

— Ну да. Со временем.

Он не поймет, когда я расскажу, как мы жили с матерью после всего. Это никто нормальный не сможет понять.

— Отчим тебя обижал?

— Нет. Бурковский неплохой чувак. Просто… Ну, мать после того, как вышла из больницы, вела себя так, словно меня нет. А я точно знала, что это не отец убил Маринку, а они вместе ее убили. И она знала, что я знаю. Сдать меня куда-то она не могла, ее бы все вокруг осудили, но и оставаться моей матерью она тоже не могла, вот мы и жили — просто в одной квартире. А Бурковский — он очень ориентирован на семейные, блин, ценности, и когда он эту историю распотрошил, то решил все исправить — так, как он это понимал. Но дело в том, что некоторые вещи нельзя исправить.

— Например, смерть.

— Да. — Я вздохнула. Терпеть не могу вздыхать, но иногда вздыхается, потому что такая жизнь. — А он любил все держать под контролем — Бурковский, в смысле. И если он прилагал усилия, он ждал результата, в данном случае он хотел, чтобы я перестала думать о том, что произошло, и по его хотению стала жизнерадостной и беззаботной. Но как мне было все забыть? Это ведь только так говорится — начать все с чистого листа, но как это сделать, практически осуществить, когда все, что в тебе было хорошего, умерло вместе с маленькой ясноглазой девочкой, которая единственная улыбалась тебе искренне и единственная в мире искренне тебя любила? А Бурковский хотел, чтобы я забыла ее.

— А ты не забыла.

— Ну да. — Я думаю, разговор затянулся. — Это было бы неправильно — забыть. Хватит того, что мать забыла. Вот об убийстве Валерии, например, я даже не думаю. Впрочем, я не рассмотрела ни убийцу, ни подробностей, но все равно я не думаю об этом, как и об убийствах, которые произошли сегодня. Но смерть моей сестры — это совсем другое дело, понимаешь?

— Ты любила ее.

— Да, любила. Она была такой милой девочкой, ты бы видел! Она так улыбалась, будто ничего плохого в мире нет, только сплошные эльфы и бабочки!

— Мне жаль. Правда, очень жаль.

Его рука легла мне на плечо, пальцы зарылись в волосы и, словно лаская, погладили шею. Я обернулась к нему, наши глаза встретились. Его глаза реально совсем как у Марка Шеппарда и брови, только череп продолговатый, но типаж тот. Глаза цвета хорошего виски.

— Жаль, что тебе пришлось через это пройти, ты этого не заслужила.

А мне-то как жаль, парень.

— Никто такого не заслуживает.

Его пальцы снова тронули мою шею, слегка сжимая затылок. Жест успокаивающий, сулящий безопасность и защиту.

Я выстрелила в него через сумочку.

19

Мне иногда кажется, что это проклятие — все видеть и понимать так, как оно есть. И в этом плане я только за матрицу, которая выдает каждому его особую индивидуальную реальность, а настоящей никто никогда не видит, и это к лучшему.