Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

своего рода измена, хотя в ревности к Гершензону ты

бы никогда не признался.

Раньше ты посмеивался над моими интеллектуаль-

ными лакунами и вкусовыми огрехами и называл меня, выросшую на пролетарской улице Замшина, “Замшин-

ка ты моя!” Теперь за мое образование и за мой вкус

Гершензон отвечал едва ли не больше, чем ты.

Ты нравился Гершензону, он восхищался твоими

мозгами, чувством юмора, артистизмом, академиче-

ским знанием кино. Но дружить вы едва ли смогли —

ты выбирал в друзья отчаянных, неправильных, молодых, слепо обожающих тебя или тех, с кем у тебя

было общее прошлое. Лёня Десятников однажды

сказал о тебе: “Добротворский — он такой ножевой”.

Действительно, в тебе было нечто колюще-режущее, даже в твоих заостренных, чуть птичьих чертах лица.

И в друзьях у тебя ходили всё больше полуподпольные

ножевые парни.

Мое сближение с Гершензоном было, вероятно, частью естественного процесса: не могли же мы

с тобой всю жизнь не разлипаться, как сиамские близ-

нецы. Когда-то я вырвала тебя из твоего круга (твоих

кругов) — все наши интересы и страсти стали общими.

Теперь я сделала шаг в сторону.

И — по логике вещей — твои интересы и страсти

должны были вернуться к тебе.

71.

258

22 октября 2013

Иванчик, сегодня я летела из Москвы в Париж. Позади

меня в самолете сидели двое мужчин с пивными живо-

тами. Пили шампанское со сверхзвуковой скоростью

и называли друг друга Серегой и Лехой.

Сразу вспомнила, что Гершензон называл тебя

Серегой (Пашка вырос в маленьком промышленном

Серове). Трудно было представить более неподходящее

тебе имя.

Моего нежного деликатного Сережу никак

невозможно назвать Серегой.

У него и вовсе нет никакого образования. Стоит

мне сказать о ком-то “потрясающе образованный”, как

он съеживается:

— Ты же знаешь, я даже школу не закончил.

Знаю. Но во многих вещах он разбирается куда

лучше меня — в информационных технологиях, в политике, в инновациях, в коммуникационных

системах, в работе больших студий, в спецэффектах.

Ну это-то понятно, он компьютерщик.

— Тебе, наверное, со мной совсем не интересно? —

спрашивает он.

Нет, мне с ним интересно. С ним я осознала, что

душевная тонкость и чуткость не связаны ни с уровнем

образования, ни с количеством прочитанных книг.

И что рефлексия бывает интеллектуальная, а бывает

эмоциональная — и последняя часто оказывается

глубже. Меня восхищает его способность мгновенно

добывать нужные сведения из огромного мутного

информационного потока. В нем срабатывает какая-то

удивительная интуиция, благодаря которой он постигает

системное устройство окружающего мира. И я думаю, что столкнулась здесь с каким-то совсем новым для

меня типом интеллекта.

А Гершензон на все мои жалобы отвечает:

— Кари-и-ина! Опомни-и-ись! Или тебе мало

было интеллектуалов? Молодой и красивый, чего еще

надо!

Чего еще мне надо?

72.

260

25 октября 2013

Когда у меня появились первые вещи от Татьяны

Котеговой? Году в девяносто четвертом? Или девяносто

пятом?

К Котеговой меня отвела Элла Липпа. С ней мы

тоже познакомились в “Сеансе”. Элла была намного

старше меня — но как будто даже моложе. Живая, стриженая, с грустными коровьими глазами, с пре-

красным литературным вкусом, с едким юмором

и с богатым любовным опытом. Даже в зрелом возрасте

у нее были романы с молодыми и красивыми. Недавно

она сказала мне: “Ничто так не старит женщину, как

молодой любовник”. Вот это да! А я-то считала, что

Сережа возвращает мне молодость. Помню, как она

посоветовала мне убрать из текста словосочетание

“молодая Вертинская”.

— Это еще почему? Что тут такого?

— Ни одной женщине не хочется прочесть о себе, что она уже немолодая.

Ей было тогда больше лет, чем мне сейчас.

В “Сеанс” ее взяли по протекции композитора Лёни

Десятникова — причем даже не редактором, а коррек-

тором. Довольно быстро стало понятно, что никакой

она не корректор, а самый настоящий — и очень

тонкий — редактор. Люба тогда сказала: “Элла, вы не

кассир, вы убили кассира”.

Элла меня многому научила. Например, выбирать

одежду в комиссионках. Она как-то безошибочно

вытаскивала из груды тряпок именно то, что было

нужно мне. Платье-матроску, пальто-шинель, черную

сумку на длинном ремне. Всё это я и сейчас с упоением

бы носила. Я любила мужские вещи и галстуки. Она

261

качала головой:

— Уж слишком по-лесбийски, особенно с вашей

короткой стрижкой.

Я любила — и люблю до сих пор — надевать грубые

ботинки. Элла говорила:

— Только с женственным платьем.

Я выбирала модные тогда легкие духи с

кислородно-арбузными запахами.

— Не надо, ими душатся все. Эротичные духи

должны слегка отдавать трупом (!). Ну или быть

умными.

На такие “умные” духи — Knowing от Estйe Lauder — она подсадила меня на несколько лет. Они

мне нравятся до сих пор.

Именно Элла отвела меня к Тане Котеговой.

Сказала, что это талантливый модельер и интересная

женщина. Ну, не совсем модельер, а скорее кутюрье, портниха в лучшем смысле слова. Вещи делает каче-

ственные, классические, женственные, их можно

носить годами. Крохотное Танино ателье находилось

неподалеку от “Ленфильма”, на Каменноостровском.

Я попала в волшебный мир. Опьянела от количества

красивых вещей, чувственных тканей, старинных зер-