Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

им приходилось домысливать, высасывать из пальца.

Мне нравится, как ты написал про одну из таких

канувших в Лету картин: “«Австрийское поле» снято

оператором Дмитрием Массом красиво, очень красиво, слишком красиво, чрезмерно красиво (это не проба

стиля, а попытка адекватного описания)”. Кто знает, что эти бесстрашные люди, тоскующие по красоте, сняли бы в шестидесятые? Может быть, они стали бы

большими режиссерами?

Альпинистов шестидесятых ты называл “сектой

игроков со смертью” и цитировал Высоцкого: “Так

лучше, чем от водки и от простуд”. Уверял, что многих

шестидесятников “веселая эпоха просто не пустила

дальше” и что в мифологии шестидесятых Цибульский

погиб от пули, а не от водки.

“И подарил спивавшимся в годы застоя шестиде-

сятникам иллюзию того, что и они гибнут от пули, выпущенной временем им в спину”.

99.

344

22 января 2014

Привет, Сережа! Как мне все-таки странно тебя так

называть. Но моего второго Сережи со мной больше

нет, остался только ты. Сегодня 22 января, твой очеред-

ной день рождения. В календаре увидела, что помимо

твоих кумиров — Гриффита, Эйзенштейна и Джарму-

ша — сегодня родились Байрон, Ландау, Аркадий

Гайдар и Фрэнсис Бэкон. И что именно сегодня случи-

лось кровавое воскресенье. Тебе пятьдесят пять, вот

это да! Я всё пытаюсь представить, каким бы ты был, если б остался в живых. Наверное, всё таким же худым, сухим. Таким же быстрым и подвижным. Издалека

казалось бы, что ты совсем не изменился. А вдруг

отрастил бы живот? Или отпустил бы бороду?

Вел бы ты какой-нибудь киношный блог? Постил

бы на “Фейсбуке”, писал бы афоризмы в “Твиттере”, имел бы аккаунт в “Инстаграме”? Или люто высмеивал

бы все социальные сети и мою от них зависимость?

Считал бы их иллюзией общения, фейкбуком, тоталь-

ной редактурой жизни, признаком глубокого внутрен-

него одиночества? Или, наоборот, азартно пользовался

бы соцсетями как новым аналитическим инструмен-

том? Презирал бы смайлики, как презираю их я, считая

знаком интонационной беспомощности? Читал бы

лекции? Где? Как бы ты зарабатывал на жизнь? Как

сохранял бы свою гордость при неизбежной для твоей

профессии полунищете? Отказался бы ты от идеи

снять кино? Что сказал бы про кинодебюты Мурзенко

и Брашинского? Про московские выставки Тимура

Новикова? Про Любин фильм о мальчике-аутисте?

Как бы ты воспринимал новую хамоватую манеру

современных критиков? Ты никогда не позволял себе

345

обижать людей, ты ненавидел хамство во всех видах, хоть часто цитировал Трюффо, который говорил, что

критик должен выбирать между хамством и подлостью.

Но перед тобой такой выбор не стоял — в тебе были

врожденное благородство, моральная чистоплотность, простая жалость к людям. “По-настоящему объектив-

ная критическая интонация может опереться только на

доброжелательность. И наоборот — равнодушие с оди-

наковой легкостью порождает и экзальтированный

восторг, и пустую брань”. Однажды ты, так часто зло-

употреблявший словом “миф”, написал, что там, где

пролита настоящая кровь, миф особенно неуместен.

Когда я спрашивала, положительную или отрица-

тельную рецензию ты собираешься писать, ты отвечал:

— Аналитическую.

Ты верил в то, что правильная мысль в конце кон-

цов окажется глубоко нравственной и никого не ранит.

Может быть, это лишало твои статьи какой-то страст-

ной лихости, но это была сознательная жертва. Каж-

дый раз, когда ты писал отрицательную рецензию

(а такое случалось, ведь ты обозревал кинопроцесс, а вокруг снимали много чепухи), ты переживал.

Однажды ты написал суровый текст о картине Олега

Ковалова “Сады скорпиона”. Истово преданная мужу

Люба Аркус обиделась: “Ты написал в жанре «серпом

по яйцам»”. Это было неправдой. Но в своих оценках

ты мог быть убийственно точен, а это ранило больнее

серпа.

Некролог на смерть Анри Ланглуа, директора

французской синематеки, ты закончил так: “Если сто-

ять лицом к башне, вход в Музей кино окажется слева, а справа — вход в Музей человека. Это вполне подхо-

дит в качестве эпитафии Анри Ланглуа”.

Эти слова можно сказать и о тебе.

Тем более что ты упомянул мою Эйфелеву башню

(“эльфову башню”, как говорил маленький Иван). Мы

тогда не знали, что я буду жить от нее в ста метрах

и каждый день видеть ее из окна. Мой Сережа любил

лежать на диване так, чтобы смотреть на ее шпиль.

Наверное, чувствовал, что больше никогда ее

не увидит с этой точки. Ну да ладно, увидит с другой.

Ты любил цитировать Довлатова: “Проиграть

в наших условиях, может быть, достойнее, чем выиграть”.

100.

347

Ночь с 22 на 23 января 2014

Наверное, ты проиграл? “Я люблю рассказывать

истории поражений, — говорил Висконти. — Я люблю

описывать одинокие души, судьбы, разрушенные

действительностью”. Но ведь самые великие фильмы —

это истории поражений, разве нет? Много ли снято

шедевров про победы?

Ты не стал жить в нашем мире и в нашем времени.

Этот мир и это время — и хамские, и подлые одновре-

менно. Ничуть не аналитические, поверь мне. Ты

сейчас сказал бы, что только примитивные люди ругают

свое время и что ворчание на неправильные времена —