Кто он и откуда (Повесть и рассказы)

Все хорошо было в этой деревне, чисто и свежо всюду было, словно каждое утро ходил кто-то с новой метлой и подметал песчанистые, жесткие тропинки вдоль домов, прошлогоднюю траву, выщипанную гусями, которая плотно и войлочно затянула всю улицу.

Дома в деревне стояли в один ряд, окнами на восход, на ровную и чистую улицу, а между домами росли большие ивы. Кора этих ив была так стара, и так глубоки были морщины, избороздившие ее, что, наверное, рыжим муравьям, которые жили в корнях под ивами, казались они горными ущельями.

По другую сторону улицы пестрели, как рубашки, поленницы березовых дров, сараюшки, курятники, похожие на огромные плетеные корзины, и ледники.

Домов стояло всего шестнадцать. Четыре были заколочены и черны, но один сиял соломенной свежестью бревен, плотный и сбитый, на не просохшем еще кирпичном фундаменте, с золотой еще чешуей деревянной крыши, с лакированной чернотой новых и не занавешенных пока окон — славный, пахнущий осиновой дранкой-лучиной, прохладный и свежий дом, в котором хотелось жить.

Внизу, под деревней, под той песчаной, оползающей кручей, которая однажды обнажила вдруг черные кости мамонта и неистлевшие его бивни, широко разлилась коричневая река.

За рекой и за деревней, за корявыми соснами тарахтели в полях тракторы, и непонятно — сколько их было, неясно было, далеко ли они были или близко, удалялись они или надвигались натуженным своим рокотом и рявканьем. Иногда казалось, что они работали под землей, а порой даже чудилось, что не тракторы это вовсе были, а вертолеты, с треском распарывающие небо.

Все было прекрасно в этой тихой деревне.

Была весна. Каждый день светило солнце. Но просыхающая земля хранила еще в глубинах холод, и оттого, наверное, так чист и прохладен был воздух, пропахший речным песком, и оттого, быть может, казались прозрачными голые березовые леса.

«Как будто промерзли насквозь, — думал Барабанов, — инеем покрылись. Как будто хрустит там у всяких зверушек под ногами прошлогодний лист, и лоси стоят под солнцем тоже как будто обросшие белым инеем и спины свои бурые греют. А ноги все в инее… Чудно! И тепло им, как мне. И ходить не хочется».

В распахнутой ватной стеганке он лежал на согретых бревнах около нового дома и думал о лосях. Их было много вокруг. Он думал о той горбатой лосихе, которая сегодня встретилась ему в лесу с теленком и которая посмотрела на него доверчивым и внимательным глазом.

«Она поняла, конечно, что я хромой и не страшен ей, — думал Барабанов. — И лосенок тоже не испугался… А может быть, он и не видел никогда человека так близко. Вот небось думает, какие хромые все люди… с костылями ходят… А может быть, страшно ему было увидеть меня одного в первый-то раз».

Барабанов лежал неподвижно, и было удобно ему, подвернув под себя обрубок ноги и уперев голову в ладонь, лежать так на бревнах, приятно было думать о заиндевелых лосях, которые не стронулись даже с места, любопытно было смотреть, как закручивается тонкий голубой дымок от папиросы, и понимать себя добрым человеком, которому теперь, рядом с домом, на солнышке, можно совсем ни о чем не думать: ни о лосях, и ни о тракторах, можно позабыть, наконец, о сестре, к которой ходил он в соседнюю деревню, и не вспоминать больше ее слезный, сдавленный голос и желтую опухоль под глазом.

…Ему нравился дом, и он смотрел на этот новый, солнечный дом с глубинными окнами, смотрел на хозяина, который клал кирпичи на цементный раствор, неторопливо и заботливо подправляя, смахивая и заглаживая мастерком хрустящую жижу раствора. Он знал, что это нелегко, так чисто и ровно класть кирпичи, и ему казалось в блаженном полузабытьи, когда он следил за искусными руками, будто он сам укладывает кирпичи и ровняет их мастерком.

Особенно нравилась ему крыша этого дома, которая сочно светилась на солнце кукурузной своей спелостью, и он вспоминал, как было приятно ему, лежа на пахучей, горькой крыше, вколачивать молотком длинные, тонкие и послушные гвозди.

Он знал, что лучше его никто не настелет крышу: об этом знали все жители деревни и всех соседних деревень, да и сам Барабанов знал, что люди думают о нем так, как он сам о себе думал, и ему было приятно теперь, когда он, пропотевший в дороге и усталый, лежал на согретых бревнах, сознавать свое превосходство.

— Ну что, Пал Зорич, — окрикнул он хозяина дома, — кончаешь дело?

— Кирпича, боюсь, не хватит, — скороговоркой ответил тот. — Сомневаться вот стал…

В серой и грязной одежде человек этот никак не вязался с домом, точно не ему предстояло здесь жить, будто дом этот сам по себе, для красоты стоял, а не для человека с мастерком в руке, который зарился на него и приноравливался к его деревянной и недоступной какой-то красоте.

— Может, и хватит, — сказал Барабанов лениво.

— Сомневаюсь, однако, сомневаюсь…

Барабанов помолчал, прислушиваясь мысленно к торопливым и певучим словесам соседа «сомневаюсь, однако, сомневаюсь», будто осмыслить пытался сказанное, и долго смотрел на него недоумевающе и насмешливо, как на диковинку какую… «Сомневаюсь, однако, сомневаюсь».