Кто он и откуда (Повесть и рассказы)

Очень горько ему было вспоминать теперь, лежа на кровати, дрожащий голос и слезы сестры, у которой один только он остался, безногий калека по прозвищу Барабан, ее старший брат, который ничем ей не может помочь, потому что такие дела ей самой решать, без советов.

«Нет, — думал он, целясь в дальний сучок, — с братом жить веселей… Если бы брат у меня был, мы бы пошли с ним к тому подлецу… Я бы сказал тогда брату: «Знаешь что, пошли-ка с тобою Виктора бить». Вот было бы здорово! Да наперед предупредили бы его: это, мол, тебе не хухры-мухры, а жена, изволь уважать ее и беречь; не для побоев ее мы вынянчили, сукин ты сын, соску ей из хлебного мякиша в рот совали не для того, чтобы ты бил ее!»

Но брата не было. А людям знать про это совсем не нужно, про то, что она с мужем плохо живет, и про то, что звал ее Барабанов к себе обратно, домой, уговаривал вернуться, и не уговорил.

Были морозные утренники, и на побелевшей, ломкой траве четко печатался тогда снежный след ноги. В эти утра гулко и звонко токовали тетерева в холмистом поле и далеко было слышно их ручьистое бульканье и свистящий, воинственный шип… Потом поднималось солнце, и трава начинала оттаивать, зеленеть и лосниться длинными полосами, но тени долго еще оставались белыми.

В этой хрупкой тишине вода в овраге, стекающая по деревянному желобу, гремела и лязгала, как железо, падая вниз, в то каменистое, до краев наполненное ложе, из которого сонно вытекал ручеек.

Над оврагом стояли большие сизые березы, и где-то там, за этими березами, за полем и совсем далеко — за лесом, в котором отогревались лоси, где-то там, в вышине, светило уже солнце, и оттого макушки берез казались розовыми. А в овраге железно гремел родник, стлались хмурые тени по склонам, и клади, по которым скользила невидимая вода, были отлакированы тонким льдом.

В этом овраге, спускаться в который было нелегко, а выходить наверх и подавно, Барабанов умывался и пил короткими глотками воду. Лицо он не вытирал. Наполнял два больших бидона водой, вешал их на шею и медленно шел наверх. Пока он выходил из оврага, лицо его высыхало и, казалось, дубело на холоде. Он думал, что коже полезно впитывать родниковую воду, и с удовольствием всегда чувствовал скованность и грубость натянутой на лбу и щеках кожи. Это было так же приятно ему, как ощущение силы.

Дома он выпускал на волю гусей, затапливал печь и начинал готовить еду. В черную сковороду резал ломтями свиное сало, топил его до румянца и заливал куриными яйцами. Сало было соленое, и яичница получалась тоже жгуче соленой, но это ему тоже нравилось.

В избе его душно и весомо пахло по утрам упревающей кашей, салом и хлебной сытостью, и пока он ел, на него молчаливо и напряженно смотрели со стены близкие и далекие родственники. Он их не знал или не помнил, а если и знал, то лишь по рассказам сестры или покойной матери. Их было много в потемневшей раме. Там были усатые и молодые солдаты в незнакомых мундирах, были некрасивые женщины и дети, и он знал, что один из тех пожелтевших солдат с чапаевскими усами приходился ему дедом, хотя он никогда не видел его живым. На рамах и под стеклом покоились голубые и розовые деревянные стружки, которыми когда-то убирала фотокарточки его мать, а потом и сестра, но стружки эти полиняли от времени, выцвели и стали похожи на кладбищенские цветы. Барабанов никогда не прикасался к этим стружкам и вообще к этим лакированным рамам и никогда не думал о родственниках, будто их у него не было никого, кроме сестры, которая знала их всех наперечет, всех этих окаменевших суровых женщин и серьезных детей, которые давно уже стали большими и старыми.

Утром Барабанов съедал много хлеба, дочиста вытирал им пустую сальную сковороду и уходил на работу.

К этому времени трава, согретая солнцем, уже блестела ожившей росой, было шумно кругом, кричали петухи, и только у домов и оловянных изгородей, с теневой, потаенной от солнца стороны немовал еще серый морозец, и трава, обметанная этой мертвой серостью, казалась курчавой и железной.

В деревне, стояла драночная машина, которую каждое утро запускал Барабанов.

Машина работала так, словно кто-то большой и старательный строгал рубанком бревно, и в ритме этой работы, в шуме мотора, в махе ножа пробуждались странные воспоминания, которые беспокоили и тяготили Барабанова своей невысказанностью.

Вспоминались те годы, и особенно последнее то лето, когда сестра его не уходила еще из дому и хозяйкой встречала его всякий раз после работы. Вспоминалась та белая миска с жаркой земляникой, которая пахла солнцем и лесным пеклом, и тот граненый стакан с молоком, в который он сыпал землянику, собранную сестрой. Ягоды тонули в молоке, а потом всплывали и, окутанные молочной синевой, краснели в тесноте стакана, как будто эмалированные. И улыбку свою он вспоминал, которую любила сестра, и молчаливую свою благодарность за ту землянику в холодном молоке, которую для него собрала Нюра в лесу.