Кто осудил Иисуса? Точка зрения юриста

Иисус, в самом деле, не мог быть таким уж фаталистом, каким он изображен в евангелиях; иначе можно было бы смело говорить о «мании распятия». Подобная мазохистская склонность никак не может быть присуща человеку, намеревающемуся провозглашать Благую весть грядущего Царства Божьего, человеку, близкому с Богом, обращающемуся к Нему не только как к «Отцу», но с нежною любовью – как к «Папе»[564]. Утверждение о том, что Иисус «охотно принял» смерть на кресте, потрясает меня своей абсурдностью; она бесконечно далека от иудейского образа мысли.[565]

Особенно красивый принцип, типичный для Иисуса и иудаизма в целом, звучит так: «…возлюби ближнего твоего, как самого себя…» (Матф. 22, 39). Возлюби ближнего, как себя! Почему же тогда этот молодой восприимчивый человек, радующийся пище, вину и женщинам, должен желать смерти? Тем более в то самое время, когда он только приступил к общественному служению, и когда оно начало обнаруживать первые признаки успеха?[566] Конечно же, он держался за жизнь. Просто нет никаких причин думать по-другому.[567]

Даже на пути в Гефсиманию после пасхальной трапезы он сделал сенсационное заявление своим ученикам: он не намеревался возвращаться в город наутро и участвовать в празднествах. Он решил отправиться в Галилею, видимо, потому, что пребывание в Иерусалиме стало слишком опасным. Он хотел уйти один; ученики должны были присоединиться к нему позже: «И говорит им Иисус: все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь; ибо написано: поражу пастыря и рассеются овцы. По воскресении же Моем, Я предварю вас в Галилее» (Марк. 14, 27–28).

Слова meta to egerthenai me («в момент, когда я проснусь»)[568] позже были переведены «после моего воскресения» – ради назидания правоверных. Иисус не мог иметь в виду свое воскресение; даже ученики не так понимали его слова. Иначе как объяснить тот факт, что близкие к Иисусу женщины принесли благовония для умащения тела (Марк. 16, 1) в Пасхальное воскресенье.

Нет никакого объяснения и тому, почему «их объял трепет и ужас» от слов ангела в виду пустой гробницы (Марк. 16, 8). Флюссер отмечает,[569] что пасхальные правила требовали от каждого оставаться внутри стен Иерусалима после пасхального жертвоприношения. Нарушение этого закона Иисусом могло быть воспринято только как побег.

Иисус испытывал страх перед лицом страданий и преследований; он, вполне вероятно, опасался и за свою жизнь. Но именно потому, что хотел жить, он непрестанно молил Бога о том, чтобы Тот защитил его и сохранил ему жизнь. И как любой другой верующий, он надеялся на то, что его молитвы будут услышаны: «…Отче Мой![570] если возможно, да минует Меня чаша сия;[571] впрочем, не как Я хочу, но как Ты» (Матф. 26, 39).

Эта молитва к Богу о продлении жизни не сопровождается никакими оговорками.[572] По мнению Клаузнера,[573] слова «не как Я хочу, но как Ты» были вставлены позже авторами евангелий, которые никак не могли поверить, что молитва Мессии, обращенная с такой искренностью к Богу, словно моление сына к отцу, могла остаться неуслышанной. Но существует иное объяснение: Кюнг отстаивает мнение,[574] что формулировка «не как Я хочу, но как Ты» является частью традиционных еврейских Восемнадцати благословений. Это типичная формула молящегося, которая появляется, кроме того, и в Господней молитве. Таинство молитвы в том и заключается, что исполняется именно Божья воля, а не воля молящегося.

Евангелист Лука дорисовывает картину человека, мятущегося в страхе и надежде: «Явился же Ему Ангел с небес и укреплял Его. И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю» (22, 43–44). Это изображение вступает в прямой конфликт с образом Иисуса, рисуемым Церковью, образом человека, возвышающимся над смертью, ощущающего себя во всякое время защищенным Божьей десницей и знающего, что смерть будет лишь временной и что он будет воскрешен для вечной жизни одесную Бога в раю. В синоптических евангелиях в сцене в Гефсиманском саду, особенно в изображении Луки, мы видим человека, «поставленного на колени» судьбой, можно сказать, трепещущего в великом страхе и отчаянии.[575] Молитва оставалась для него последней надеждой. Кравери пишет:[576]