Кто по тебе плачет

Из дома вышла ко мне лесная женщина. С припухшими глазами, удивленная, посмотрела на мою работу. Я стучал, не торопясь объяснить ей цель, причину создания такой деревянной конструкции. Но когда настил совсем был готов, я прошел по нему из конца в конец, туда и обратно.

— Великий мост на Большой Муравьиной Тропе. Видишь, они бегают, и все, как один, живые, — сказал я. — Никто не будет раздавлен.

В глазах ее влажнели слезы. Она встала на колени, я тоже рядом с ней. Мы долго смотрели на веселое муравьиное чудо, на беготню, суету, на маленький живой настоящий мир.

Потом она подняла взгляд на меня, молча, будто видела первый раз, окинула с головы до сандалий.

— После чая, — сказала, — выстираю белье, поглажу тебе костюм… Не смей возражать, — она встала, отряхивая землю с колен. — Это не трудно, машина есть… Они оставили нам все… до стиральной машины…

Голос ее на этом «оставили» дрогнул.

— Помоги мне перетащить машину.

* * *

…Помню, как мама в самые тяжкие дни умела занять себя дома работой. Она стирала, гладила, перешивала что-нибудь, мыла каждый день полы в комнате и на кухне, скребла доски ножом до матовой белизны, до усталости. Носила воду от колонки, свежую ледяную в полных ведрах, ставила бак на плиту, купала меня в корыте, готовила, кружилась целый день в утешительной горькой занятости. Не помню, чтобы когда-нибудь она жаловалась, одинокая моя, неудачливая, бедная до нищеты, мама. Но так получалось, так выходило: если мамины плечи опускались надолго в молчаливой работе, у меня тоскливо холодело внутри от неясного предчувствия горя, от невозможности утешить ее, понять, отвести неминучую взрослую беду, хотя все вокруг сияло дышало свежестью. Даже любимец мой, верный как собачонка, пушистый кот, входя в горницу, на белый деревянный пол, всегда почему-то замирал на месте, шевелил усами, вдыхал арбузный аромат свежих досок и отряхивал смешно, как воспитанный человек, идущий в гости, свои мягкие лапы.

В комнате постоянно светился нечаянный теплый материнский праздник…

Что-то я вспоминаю маму… Не худо ли мне?…

* * *

Я видел в окно, как лесная женщина привязывает веревку сначала к одному, потом к другому дереву, как она вешает белье, как поникли у нее плечи, как буднично распущены волосы, как четки, но рассеяны движения.

В нелегкую минуту ловим в женщинах такое непостижимо далекое. Ловим, но часто ли можем найти?

* * *

На складе в нашем доме, на складе в котельной, под навесом, где сложены штабелями ящики, приготовлено буквально все необходимое для хозяйственного человека.

Надумал я, например, найти оконное стекло — знаю, стекло есть. Но вот линейка для резки стекла и, конечно, стеклорез? Половину дня трачу на долгие поиски, нахожу в коробке с малярными принадлежностями, в кладовке на втором этаже.

Как резать оконное стекло, меня почему-то никогда не учили. Но я видел работу стекольщика.

Беру стекло, несу в комнату, где мы разбили окно, где на столе чернеют безмолвные приемники. Освобождаю место, беру линейку, отмеряю раму, кладу линейку на стекло, прижимаю, веду по нему стеклорезом, не верю, что получилось, веду еще раз, еще, еще. Нажимаю на край стекла, треск вдоль и поперек. Не получилось.

Пробую резать на испорченном стекле. Вжик — один раз. Тихонько давлю — ровный аккуратный слом. Еще раз пробую, снова получилось. Иду за новым стеклом. Режу. Великолепно!

Рамы в окне алюминиевые, с резиновой прокладкой. Бегу под навес, нахожу отвертку. Отвинчиваю, не знаю, как назвать, ободки в раме, вынимаю прокладку, а из нее — битые стекла, затем накладываю прокладку на мое стекло, вставляю в раму, кладу ободки, привинчиваю. Настоящий мастер! В комнате становится уютней, а на душе веселей.

Повторяю все проделанное с другой, внутренней рамой, затем с последней, третьей. Видно, морозы будут зимой лютые. Никогда не видел тройных окон.

* * *

Потом она протирала новые стекла в рамах новым полотенцем. Других, старых тряпок у нас в доме пока еще не было.

— Ты всегда бываешь таким?

— Не понимаю.

— Муравьиный мостик, оконные рамы?… Или это рисовка?

— Ты хоть помнишь, какой сегодня день?

Она повернулась ко мне, стоя на подоконнике, удивленно сморщив брови.

— День? А сколько дней мы с тобой шли? Кажется, пять?

— Кажется… Так и время потерять можно.

— Делай зарубки на дереве, Робинзон.

— Я буду вести дневник.

— Дневник? — у нее повисли руки. — Значит, надолго? Скажи, надолго?

— Я не знаю. Но разве легче сидеть, сложа ручки?

— Я не умею дневник. Это не мое призвание.

— Твое тоже найдется.

— Какое? Валка леса?

— Подумаем…

— Значит, надолго. Ты сам не веришь! Ты сам…

Во что я должен верить или не верить, если я ничегошеньки не знаю?

* * *

Вечером сел за хозяйственные книги, большие тетради, на чьих обложках названия как в кино про старинную жизнь: «Амбарная книга». Вот она, первая такая книга.