Кто по тебе плачет

Ужин я приготовил сам и постучал в дверь. Никто не ответил.

Ночью пошел снег. Первый, но какой. В тамбуре дома всю ночь горел свет, и блик от него полосой ночевал на стене моей комнаты. Сначала по ней заскользили редкие тени, потом густой рябью поплыли наискосок, потом одним сплошным пологом, живым и прозрачным подернулось это пятно, и стена, казалось мне, зашуршала в густом движении света.

Я долго стоял у окна, где в посветлевшую мгновенно тихую ночь падала совсем уже кромешная плавная тишина. Мир становился мягче, светлее, добрее с каждой минутой на глазах у меня. Благословенный белый снег.

Уснул я где-то среди ночи. Встал в комнате, озаренной свежестью, позднее, чем всегда. Было непривычно тихо в доме. Постучал к ней — ответа нет. Утром не пахнет кофе…

Решил выйти на улицу, топнуть, хлопнуть рукой по этому снегу. Заглянул в сушилку — одного комплекта одежды, ее лыж на месте нет.

Ах, вот она какая! Ну что же, покатаемся… Надел унты, полушубок, ушанку, замотал шею мохнатым шарфом, у тамбура не сразу наладил новенькие, но просмоленные лыжи, поехал по ее следу, ощущая в груди благодатный сквознячок снега.

Помню, я не обратил внимания, что след ее заминался у склада. Прошел мимо, загребая свежесть руками. В лесу была настоящая невыдуманная зимняя сказка. На белом — красноватые бока деревьев, лес будто реже стал, просторнее, прозрачнее, видимый, кажется, вдоль и поперек.

— Вот это да! — крикнул я. — Ну и лес! Ай да, лес!

Меня поразило невероятное количество следов на снегу. Мы думали, он пустой, нелюдимый, незверимый, а снег в узоре птичьих следов, неведомых ножек, чуть больше кошачьих лапок. Вот они переходят в ямку на снегу. Маленький, наверное, пушистый кто-то бултыхался в нем от радости, потом побежал дальше, к дереву. Следы, следы…

Раньше удивляло, почему я не видел хоть шелуху от прошлогодних шишек. Да какая там шелуха! Все подберут, ничего не оставит лесной веселый народ…

Ее след убегал в проем леса.

Не уйдешь, милая, не спрятаться тебе! Ай, какая храбрая стала. Тайга — ерунда…

Но через каких-нибудь полчаса меня притормозил ноющий тревожный холод под ребрами. Не знаю, какое наитие, какая блажь велела мне повернуть к дому. Но теперь я вижу, не случись этой заминки, все было худо. Наитием стал, наверное, слабый легкомысленный снежок, полетевший сверху.

Лес уже не радовал меня. Скорее поглотить расстояние, чтобы вновь одолеть его. Я спешил обратно, гнал, как мог…

На складе я взял компас, два софита, пошел с ними на водокачку, поднялся наверх, поставил их перед окнами, включил. Средь бела дня. Даже упрекая себя за лишнюю потерю минут. Правда, я подумал: поймаю, верну ее, покажу ей включенные софиты, чтобы она поняла, каким надо быть серьезным в тайге…

Снова бежал ее след впереди, бежало время, а конца ему не было. Вот какая, не сворачивает, злился я, прибавляя ходу. Легкомысленный мелкий снежок, набирая силы, переходил постепенно в снегопад.

Разве ты не видишь, клял ее в душе, пора назад, повернуть, пока не поздно, дура чокнутая…

На лыжах снег. Невидимые лыжи! Я летел по снегу ни на чем. На злости, на ярости, которая затем перешла в отчаянье. Снегопад развеял ее следы, как воспоминания, развеял непоправимо, смёл в пространстве, будто вычеркнул их с моей орбиты навсегда. Но я не умел остановиться, гнал и гнал по наитию, скользя между стволами там, где, по-моему, пошел бы каждый. Каждый, но не она. Куда-нибудь свернула, дрянь последняя…

Тайга темнела, перестала быть она для меня лесом. Ветер, смешанный в снегопаде, жег лицо, морозил непрошеные слезы. Я гнал и гнал, понимая, что и назад у меня дороги нет.

Любые завихрения, любая ложбинка, надутая ветром в снегу мерещилась мне следами ее лыж, последним, единственным, тающим намеком. Я бросался к нему, сокрушая снег, и налетал на дерево, на кусты, на яму. Коленями, руками, лицом. Поднимался и опять видел повсюду гасимые снегом следы.

Я закричал. Орал исступленно, звал ее, прислушиваясь к лесу. Но по нему снова бежал тот неведомый поезд, разгоняя ветер вагонами, не останавливаясь на таком пустяке, как одиночество, как мое горе. Давно прокатил мимо день, я шел по высветленной проклятой ночи, тоскливо холодной в хрусте снега, спазмами заставляя себя передвигать онемевшие ноги.

Потом я стоял у дерева, спиной к нему, в упор на палки, проклиная себя, что не взял ружье, не опалил одиночество грохотом, не взял ракетницу… Тяжкий снег давил на плечи, на голову, беспросветно залепливая глаза, рот и само дыхание. Смертная тоска замораживала меня. Я никогда не был таким навечно одиноким.

Единственная моя, любимая моя, неповторимая, выдыхал я заиндевевшим ртом, — женщина моя прекрасная, человек единственный, первая моя, последняя моя…

И она была единственной…

* * *

Ломит руки от белой как снег бумаги. Будто снова иду и кричу в судорогах, и зову, не могу докричаться потерянной моей нежности, светлой моей привязанности, светлой, как сама жизнь. Силы небесные, какие это слова — любимая женщина… И ходит она по свету неповторимо одна.

* * *