Кто последний за смертью

Она бросилась в кабинет. Отец уже лежал без сознания, только хрипел и стонал. Она вызвала "Скорую". Отца увезли в больницу. Покидая дом, как потом выяснилось, навсегда, отец в дверях на какое-то мгновение очнулся и прошептал из последних сил: "Помни, Нина, что я тебе сказал. Там на все поколения Остерманов хватит..." И повис на руках у санитаров.

Нина стала говорить с Клавой о домашних делах и вновь заметила, что та отводит взгляд. "Он ей все рассказал, приняв ее за меня", - поняла Нина. - "Но нельзя подавать и виду, что я это поняла."

Ладно, Клава, спасибо тебе за все, - сказала Нина. - Я поеду домой. А ты, пожалуйста, отдай ключи. Почему это? - вдруг возмутилась Клава. Глаза ее загорелись недобрым огнем. Потому что в отсутствие Владимира Владимировича здесь не должен никто находиться. Когда он выздоровеет, он сам тебе ключи отдаст. Не доверяете, значит? - надула губы Клава. - Не заслужила вашего доверия? Боисси, сокровища ваши похищу? Не говори глупостей, Клава. Просто так будет лучше. И тебе спокойнее, никакой ответственности. В доме много бесценных рукописей Владимира Владимировича и его коллег. Ничего не должно пропасть, и я не имею права взваливать на тебя такую ответственность. Кому нужны эти ваши бумаги? Пыль одна от них, грязь одна. Покидать бы все это. Дохаю тут только от них, - окрысилась Клава и швырнула ключи на тумбочку.

Нина Владимировна проводила Клаву, заперла дверь на все замки и поехала сначала домой, а потом в больницу к отцу.

Владимир Владимирович Остерман прожил еще в бессознательном состоянии несколько дней и, как по заказу, скончался именно седьмого ноября, ровно через двадцать восемь лет после своей незабвенной Маруси.

Кирюше опять стало плохо в эти дни, и Нина Владимировна проводила время то у его постели, то у постели отца. Когда днем седьмого ноября отец умер, она поехала к нему на улицу Горького. Подошла к двери и ахнула... Дверь была взломана. Нина Владимировна бросилась в квартиру и, первым делом, в кабинет отца. Ноги сами несли ее туда...

Большой тяжелый диван отца был сдвинут, а под ним, в полу под паркетинами было довольно большое углубление. До взлома оно было под металлической крышкой. Крышка валялась рядом.

"Вот тебе и Клава", - покачала головой Нина Владимировна и позвонила в милицию.

Преступление было раскрыто моментально. Клава и ее сын, двадцатипятилетний оболтус Митя были арестованы.

Для отвода глаз из квартиры было похищено несколько старых шуб и шапок и пара изъеденных молью костюмов Остермана. Я, я влез, не отрицаю, говорил рыжий Митя. - Мать навела - сказала, сокровища там у старика. Тайник у него под диваном, мол. Я сам взломал дверь, отодвинул диван, нашел тайник все подтверждаю. Ну а что там, в этом тайникето было? Шкатулка, а в ней пачка денег, тех, дореформенных. Пять тысяч рублей - ну пятьсот, значит, по-новому. И ни хрена больше там не было, гадом буду. Я еще сдуру для виду прихватил вот шубы эти, да шапки. Ну, мамаша, удружила, обогатила меня... Сдурел старик и ляпнул ей про тайник этот, а она уши развесила.

Митя был так глуп и нелеп, что не поверить ему было трудно. Старуха Клава подтверждала все, что он говорит. Я, я, дура жадная, сволочь. Ничего, окромя хорошего от покойника не видела, царство ему небесное. Польстилась на богатства. В грех он ввел меня, я сроду чужого не брала... Ой, дура я старая... Ой, теперь меня до конца жизни не выпустят из цугундера, горемычную, голосила она. - И я там была, при мне он тайник этот окаянный вскрывал, будь он неладен... Старик-то, небось, и забыл в шестьдесят первом про эти деньги, получал ведь много, а перед смертью вспомнил, решил, сокровища там... А я и поверила...

Митя и его мать были осуждены по 144-й статье - кража со взломом. Митя получил пять лет, а мать - два года. Через год ее освободили за примерное поведение. Митя отсидел свой срок до конца.

Так и закончилась тогда, в 1968 году история с тайником Остермана и его мнимыми сокровищами.

И почему теперь, спустя двадцать пять лет вся эта история так настойчиво лезла в голову Нине Владимировне, она и сама понять не могла.

Историю эту знали в семье. Тогда, в шестьдесят восьмом Владислав Николаевич ничему не поверил. Впал в детство старик, - уверенно сказал он.

"Но почему он говорил о картинах Ван Гога, о рукописях Пушкина, о письмах Екатерины Второй?" - думала Нина Владимировна. "Ну, сокровища ладно, это могли быть старческие иллюзии, но про это-то он не мог придумать".