Кто прав? (роман, повести, рассказы)

— Да, русские не то, что японцы, — рассуждал, лежа на кане, латуза, — Те съели моих чушек и, уходя, заплатили какими-то бумажками. Даже и не деньги, а ярлычки какие-то... Объясняли, будто это квитанции под те деньги, которые они получат от русских, когда побьют их... Латузе даже смешно стало при мысли, что японцы могут побить русских...— Разве есть на свете народ сильнее русских? И франки и инглезы гораздо слабее их, и войска у них меньше... Латуза сам убедился в этом, когда заморские диаволы приходили воевать с самой богдыханшей[61]... У инглезов и франков людей было с горсточку, а русских очень много... А японцы собираются их побить... Хвастают нарочно, чтобы за чушек вместо денег платить какие-то ни на что не годные бумажки... При мысли об этих бумажках, полученных им от японцев, которые он все-таки спрятал, на всякий случай, две золотые монетки, полученные им от русского офицера, в глазах латузы принимают огромную ценность и кажутся ему целым капиталом. «Шанго, капитан, шибко шанго, ададэ, капитан»,— шепчет про себя латуза, а сам чутко прислушивается... Стар латуза, глаза начинают изменять, но ухо его по-прежнему чутко, и слышит это ухо что-то неладное... Словно огромная змея ползет по ущелью и глухо шуршит своей высохшей кожей по камням... Осторожно поднялся латуза с кана и вышел из фанзы... Ночь уже давно перешла за половину. Побледневшая луна медленно угасала, слегка закутанная туманной дымкой прозрачных облаков, красивым узором протянувшихся от вершины дальней сопки через весь необъятный простор синеющего небосвода. Из темного ущелья чуть струился засвежевший под утро ветерок. Шорох ползущей змеи яснее долетел до слуха латузы. Теперь он уже не сомневался в значении этого шороха. По ущелью шли люди, обутые в мягкую обувь... И много их было. Старик, не теряя времени, быстро, насколько позволяли ему старческие ноги, выбежал на ближайшую скалу и, притаившись за огромным камнем, осторожно заглянул в ущелье... Он увидел перед собой длинную фалангу японской пехоты. Закинув за плечи ружья, японцы шли по двое, мягким эластическим шагом. Впереди их шел молодой китаец. По тому, с какими предосторожностями подвигался отряд, а еще больше по телодвижениям китайца-проводника, латуза догадался, что японцы знают о присутствии русских и рассчитывают застать их врасплох... Латуза проворно сполз с утеса и, быстро подбежав к казакам, принялся расталкивать их. Но разоспавшиеся беспечные забайкальцы только глухо мычали, качая отяжелевшими головами... Вне себя от страха латуза кинулся в фанзу и изо всех сил дернул за руку офицера... Тот разом проснулся.

— Что такое, в чем дело? — забормотал он спросонья, но, увидев перед собой искаженное ужасом лицо латузы и не понимая, что ему надо, офицер опасливо потянулся за револьвером.

— Ибэн, ибэн![62] — хрипло давясь, простонал латуза, указывая пальцами на дверь. Офицер мгновенно понял. Его красивое лицо слегка побледнело, темные глаза вспыхнули, он выхватил из кобуры револьвер и одним прыжком очутился у дверей. Притулившись под забором, подсунув под себя винтовки, безмятежно спали казаки. Впереди в нескольких шагах от фанзы, около входа в ущелье, сладко дремали часовые, а дальше, торопливо примыкая на ходу штыки к ружьям, беглым шагом спешили японцы.

— Погибли! — молнией пронеслось в голове офицера, но он не потерялся. Собрав всю силу легких, он диким, пронзительным, не своим голосом завопил: «Японцы! тревога! японцы!» и, вскинув револьвер, не целясь, выстрелил, раз, другой, третий... При звуке выстрелов казаки разом очнулись... Одна минута, и все уже были на ногах.