Волнение в его голосе сменилось испугом. Очевидно, он подумал, что радиосвязь может отказать.
— Слышу. Говори.
— Да. Полиция провела досмотр. Все в порядке, сейчас я один и у меня все готово.
Последовало короткое молчание, после которого голос Ломана зазвучал увереннее.
Я подтвердил конец связи и перевел рацию в режим ожидания.
Поднимающийся вверх теплый воздух доносил с улицы шум толпы, казалось, внизу ожил огромный птичник — пронзительное женское многоголосье сливалось с милым щебетаньем детей и по-птичьи беззаботными переливами рожков и дудочек. Не слышать звуков несущихся автомобилей было непривычно. К окну я больше не подходил.
Приложив глаз к окуляру прицела, я сразу же заметил движение в средней нише. Он по-прежнему был в очках; без них я его еще ни разу не видел. Интересно, что он чувствует? Он — профессионал, он делал это и раньше, но сейчас на кону стояло полмиллиона, а для него это важно. Конечно, будет время для второго и даже для третьего выстрела, даже если у него тоже затворный механизм, но главный и самый ценный — это первый, потому что его делаешь не спеша, медленно и уверенно преодолевая сопротивление пружин. На второй или третий повлияет сознание того, что промахнулся; создается нервная блокада, которую нелегко преодолеть, — целиться нужно
Но он не промахнется. Он — Куо. Монгол Куо.
Нам будет отпущено секунд десять — и он, и я в эти секунды обязаны сделать свое дело.
Снова сигнал. Снова: «Прием».
— Слышишь меня, Квиллер?
— Слышу. — Говори.
— С пятнадцати тридцати пяти нахожусь в режиме открытого приема.
Я отключил его. Мне не понравился его голос. И это было непросто искажение в динамике; это был испуг, с трудом сдерживаемый крик, сквозивший в каждом произнесенном им слове.
Да, это будет не более чем десять секунд, — время, когда Куо и я должны сработать. Начнется с момента появления головных мотоциклистов на Линк-роуд и закончится, когда последний из автомобилей скроется за деревьями в садах храма. Говоря точнее, этот промежуток времени для меня — но только для меня — укорачивается вдвое, потому что я буду ждать, пока он не поднимет оружие и не приготовится. Я так решил, не советуясь ни с каким Ломаном, да что там Ломан — решил и все, вообще ничем не руководствуясь. Правила приличия. Честь обязывает. M'sieur, tikej lepremier. [43]Или попытайтесь.
Гул толпы, казалось, проникал мне под кожу. Хотелось подбежать к окну, выглянуть и еще раз увидеть, как дорога внизу уходит вдаль и поворачивает, как ее окаймляют по обе стороны яркие шелка, цветы и парасоли. Но к окну подходить нельзя.
В комнате становилось невыносимо жарко. Мне приходилось постоянно протирать руки. Из глубины помещения я мог видеть не очень многое, и этим немногим был огромный, ярко выделяющийся на фоне бледно-голубого неба золотой купол Пхра-Чула-Чеди да идущие полукругом ниши.
В пятнадцать тридцать пять я включился и перешел на дежурный прием. Ломан не заставил себя долго ждать.
Он старался говорить медленно. Но меня провести не смог. Страх имеет свой запах, и собака его чувствует.
Сквозь голос Ломана я слышал, как гудит ликующая толпа.
Два приглушенных хлопка: это закрылись дверцы машин.
Время — три сорок одна.
Я произнес:
— О'кей, Ломан, теперь дело за мной.
Он попытался сказать что-то в ответ, но я уже щелкнул выключателем.
Восемь или девять минут езды. Скорость — двадцать пять миль или около того. Плерн-Чит-роуд, на Витхайю поворот направо, мимо арабского посольства, люди плотной стеной стоят по обе стороны; посольство Испании; дети сидят на плечах взрослых, чтобы получше разглядеть высокоуважаемого гостя, решившего посетить их город и проделавшего для этого столь длинный путь. Посольство Нидерландов; группы неотложной медицинской помощи пробиваются сквозь толпу — кому-то уже стало плохо; американское посольство; разносчики прохладительных напитков, пожалуй, единственные, кто получает от жары выгоду; жажда, жажда, жажда; радость и оживление, в Люмпини-парке.