Кто смеется последним

— Точно так. Процедура быстра. Отбыв сто двадцать суток в разное время, солдат может быть сослан в Африку.

— Да за что же?

— За непочтительный жест, за потерянную грошовую сумку, за самовольную отлучку из казармы или за то, что дежурный врач не признал его больным, когда он заявлял о болезни.

— Вы преувеличиваете!

Младший Ванбиккер даже перестал есть свою грушу.

Капитан готов был присягнуть, что он ни на йоту не отступил от истины. Генерал, играя аксельбантом, сказал тоном, не допускающим возражений:

— Во всяком случае, они лучшего и не стоят. У вас расстроены нервы, мой капитан. Эти бунтовщики имели счастье служить во французской армии и должны были гордиться этим.

Все смолкли, подавленные генеральской сентенцией, но внезапно хозяин прервал молчание.

— Ну да, конечно, теперь я понимаю, почему они бегают. Реформы… Так, так…

Он не закончил своей мысли, вернее, не договорил ее, по своему обыкновению. Гости смущенно улыбались.

Ванбиккер тяжело поднялся. Остальные последовали его примеру. Миллионер грузными шагами подошел к капитану, и, беря его под руку, повел в кабинет.

— Мы выкурим с вами по сигаре, — сказал он, смутив капитана этими милостивыми словами еще больше.

— Прошу вас, господа.

Когда все вышли из столовой, m-lle Ванбиккер отвела Самойлова в сторону и, глядя на него в упор, с тем выражением раздражения, надменности и презрения, которые так часто появлялись на ее лице, когда ей приходилось говорить со своими поклонниками, она сказала:

— Он должен остаться жив.

— Простите, я не понимаю…

— Напрасно. Я говорю очень ясно совершенно простые слова. Он должен жить. Это ваша обязанность. Такой человек может быть нужен вашему делу.

— Но согласитесь, m-lle, что я бессилен. Если даже власти ничего не имеют против и допускают…

Черный пушок над губой Эсфири задвигался — это не предвещало ничего хорошего.

— Ваши возражения оставьте при себе, — сказала девушка, — иначе…

Все было ясно без слов.

М-lle Ванбиккер умела хотеть и умела заставлять других делать то, что она хотела.

ГЛАВА ПЯТАЯ — ГДЕ ЗАКОНЫ ЦЕРКВИ, МОРАЛИ И ГУМАННОСТИ НАХОДЯТ СЕБЕ ДОСТОЙНОЕ ПРИМЕНЕНИЕ

К пяти часам дня весь город был оповещен о небывалом вечере, устраиваемом русским эмигрантом. Десятки бравых матросов, приятелей матроса, подошедшего первым к приезжему, а за ними добрая дюжина свободных от работы грузчиков с песнями, свистом расклеили по всем тумбам вдоль всех авеню, бульваров и улиц афиши иностранца, разнесли их по всем блестящим кафе, ресторанам и клубам, разбросали в каждый встречный автомобиль.

Члены муниципалитета, стоя на балконе городской ратуши и глядя сверху на веселую праздничную толпу, повторяющую имя Коростылева, только пожимали плечами.

— Я никогда еще не видал более веселых проводов на тот свет, — заметил один из них. — Можно подумать, что работы приостановились только благодаря тому, что какому-то русскому шарлатану вздумалось пустить себе пулю в лоб.

— Во всяком случае, все это более чем странно, — вставил свое мнение другой. — Я, конечно, нисколько не связываю сегодняшнюю забастовку с оповещенным вечером; но все же полагал бы необходимым принять меры к недопущению безобразия…

— Уважаемый коллега, — перебил его третий, маленький горбатенький человек с огромным парафиновым носом, — ничуть не разделяю ваших опасений. По имеющимся у меня сведениям, забастовка продлится только один день. У меня нет еще точных данных о ее причине, так как до сих пор не предъявлено со стороны портовых рабочих никаких требований, но что касается русского эмигранта, то смею вас уверить, он ни в какой мере не связан с этой забастовкой. Он сам по себе. Это даже не шарлатан, если хотите знать. Это один из тех наших друзей, бежавших из России, которых мы поддерживаем… и будем поддерживать, сколько позволяют нам обстоятельства… характера… Ну, вы сами понимаете, какого характера.

— Конечно, мы понимаем, — подхватило несколько голосов сразу.

— И я не вижу причины, — продолжал горбатый, — почему бы нам следовало помешать привести в исполнение его законное намерение. Он — одинок, бесприютен, может быть, голоден, — так пусть же стреляется, пусть стреляется, говорю я. Полагаю, никто от этого не пострадает.

— Но, если не ошибаюсь, — законы церкви, морали, гуманности… словом, нельзя ли было бы помочь, то есть, я хочу сказать… — начал было чей-то робкий голос.

— Оставьте, — перебил его тотчас же горбатый, — кто может заподозрить нас в том, что мы преступили когда-нибудь законы церкви, морали или гуманности? Но, господа, вместе с тем, кто посмеет сказать нам, что мы нетерпимы в вопросах веры и совести каждого гражданина, инако мыслящего? Что мы стесняем его личную свободу, что мы навязываем ему свою мораль и негуманны к страждущему, пожелавшему прекратить свои страдания. Нет, этого никто сказать не может!

— Безусловно! — подтвердили остальные.