Кто-то в моей могиле

— Конечно, после всех этих лет точных слов ее я не помню. Суть ее звонка сводилась к тому, что Камилла был добрым католиком и его должны похоронить в освященной земле. Я заметил, что в организации таких похорон могут быть определенные сложности — нет никаких свидетельств, что Камилла умер как добропорядочный христианин. Она заявила, что Камилла выполнил все условия, необходимые для того, чтобы быть похороненным в освященной земле. Затем она повесила трубку. Если не считать того высочайшего самообладания, которое она продемонстрировала в разговоре, это был обычный звонок полностью слетевшего с колес сумасшедшего. По крайней мере так мне тогда казалось.

— Камилла похоронен на протестантском кладбище, — заметил Пината.

— Мы обговорили этот вопрос с приходским священником. Другого выхода просто не было.

— Эта женщина ничего не говорила о деньгах?

— Нет.

— А о том, как он умер?

— У меня сложилось впечатление, — тщательно подбирая слова, ответил Фондеро, — судя по ее настоятельному повторению слов о Камилле как о хорошем католике, что она не верила в его самоубийство.

— А вы?

— Эксперты сказали, что это самоубийство.

— Готов поспорить, за все те годы, которые вы занимаетесь своим делом, вы и сами стали большим специалистом.

— Просто у меня есть опыт.

— И каково же ваше собственное мнение?

За окном сын Фондеро громко и не слишком правильно стал насвистывать «Возьми меня с собою на игру».

— Я очень тесно связан с полицией и следственным управлением города, — пояснил Фондеро. — Если у меня будет мнение, противоположное их точке зрения, ничего хорошего из этого не выйдет.

— Тем не менее вы с ними не согласны?

— Не для записи.

— Годится. Я ни с кем не собираюсь делиться.

Фондеро прошел к окну, затем вернулся на место и пристально взглянул на Пинату:

— Вы случайно не помните содержание оставленной им записки?

— Конечно. «Этого достаточно, чтобы оплатить мой путь на небо, грязные крысы. Родился слишком рано, в 1907. Умер слишком поздно, в 1955».

Сегодня всем кажется, что это посмертная записка. Может, так оно и было. Но точно так же это могло быть и послание человека, который знал, что вот-вот умрет. Могло такое быть?

— Пожалуй, — согласился Пината. — Подобная мысль никогда не приходила мне в голову.

— Мне тоже, до того момента, пока я собственноручно не провел исследование тела. Я увидел перед собой тело старого человека — преждевременно состарившегося, если принять за дату его рождения тот год, который он назвал, а я думаю, что в предсмертные свои часы он не стал бы врать. Налицо были разрушительные процессы внутри организма: циррозная печень, заметное известкование кровеносных сосудов, кроме того, он страдал от эмфиземы легких и долгие годы развивавшегося артрита суставов. Последнее особенно меня заинтересовало. Руки Камиллы были страшно распухшими и деформированными. Я очень сильно сомневаюсь, что он мог твердо держать в руках нож, дабы нанести себе смертельную рану. Может, он и смог это сделать, только я в этом сильно сомневаюсь.

— А вы высказали свое мнение властям?

— Я сказал об этом лейтенанту Кирби. Мои слова отнюдь не привели его в восторг. Он сообщил мне, что посмертная записка самоубийцы является куда более весомым свидетельством, нежели мнение специалиста. Хотя у меня нет диплома патологоанатома, я вряд ли после четверти века в похоронном деле могу согласиться с тем, что я не специалист. Тем не менее в словах Кирби была своя правда: мнение не является доказательством. Полицию вердикт о самоубийстве вполне устраивал, следователя тоже. Если у Камиллы и были друзья, которых это решение не удовлетворило, они никоим образом не высказали своего недовольства. Вы ведь детектив. Каково ваше мнение?

— Я был бы склонен согласиться с Кирби, — тщательно подбирая слова, ответил Пината, — если учесть имеющиеся факты. У Камиллы были все основания для самоубийства. Он написал пусть не посмертную, но прощальную записку. Он оставил деньги на похороны. Пущенный в дело нож был его собственным, на нем его инициалы. Перед лицом всего этого я не слишком готов опереться на ваше мнение, что руки Камиллы были слишком изуродованы болезнью, чтобы удерживать нож. Но конечно же, у меня нет никакого опыта знакомства с артритом.

— А у меня есть.

Фондеро наклонился вперед и показал Пинате свою левую руку, так, словно протягивал ему образец из собственной лаборатории. Пината разглядел то, чего он не заметил раньше, — костяшки пальцев Фондеро были страшно распухшими, а сами пальцы скрючены и напоминали лапу огромной птицы.

— Когда-то, — вздохнул Фондеро, — я бросал этой рукой бейсбольные мячи. Сейчас я не в состоянии сделать вбрасывание, даже если от этого зависел бы исход финального матча чемпионата страны по бейсболу. Я сижу на скамье обычным зрителем, и, когда Уолли Мун мощным ударом отправляет мяч за ограду, я не могу ему похлопать. Всю работу за меня выполняют теперь помощники. Поверьте на слово, если бы я захотел убить себя, мне пришлось бы воспользоваться чем угодно, но только не ножом.

— Отчаяние очень часто придает человеку дополнительную силу.