Кто ты, Эрна?

В нашем городе Плывуны не просто обосновались, но и выпустили ходока. Город они выбирали, чтобы был древний и стойкий. И в бунтах средневековых последний наш город сдавался, и в первую мировую себя проявил, и во ВОВ город не пропустил врага, не взяли его немцы. Упрямый город, и смертей много. И кладбище большое. И море недалеко, река так совсем почти рядом, отдыхающих много, несчастных случаев соответственно тоже. И народ у нас занудный, особенно это калмыков касается, которые восточнее нашего города. Ну и рельеф степной плывунам «понравился». Деревья изменяют потоки энергии, леса плывунам не подходят. Энергия из тоски вырабатывается, это я уже говорила. Тоске в степи хорошо «гулять», тогда её легко можно собирать или аккумулировать.

Кладбище в городе сильное, старое, древнее, огромное. И кладбищенские возмутились тому, что из нежизни папа перешёл обратно в жизнь. То есть, живёт второй раз, пусть и в другом теле — его-то тело давно разложилось, его нет. И тут нет никакого воскрешения, почти нет волшебства. Всё по-новому у плывунов. Они изобрели такой способ возвращения, попробовали. А кладбищенские, их главный, возмутились и тоже пришли в движение, вышли из вечного спокойствия, встали на тропу войны. Их можно понять: рушатся тысячелетиями установленные законы: мёртвый не может вернуться в конечный мир. Кладбищенские против папы. Папа это понял, когда на своём камне увидел чужую дату рождения, не Стаса. Дата смерти совпадала со Стасовой. Мама говорила папе о Стасе, что это натурально убийство, а папа говорил, что это даже смешно так говорить, потому что он Стас и есть, и всего лишь душу его предательскую извёл и заменил своей, вот и всё. Мама отвечала, что и его душа была предательская, но папа говорил, что да, он не спорит, но он изменял семье с рыбалкой, а не с человеком. На что мама ответила, что у него ещё всё было впереди. А папа ответил, чтобы она успокоилась, не нервничала, не бередила старые раны, не будоражила память, он получил сполна, всё осознал, и достаточно мучился. А мама возражала, что это не дело, сделать, разрушить всё, а потом осознать. Если дело сделано, поступок совершён, говорила мама, то недостаточно сказать: «Ах, я виноват!». Сколько крови и нервов папа ей попортил, и теперь, значит, осознал. На что папа маме сказал, чтобы она поменьше цитировала Достоевского. Мама тогда замолчала, лицо у неё стало недоумённым, и она спросила папу: с каких это пор он знает, что писал Достоевский. А папа ответил, что в Плывунах сильно поумнел, образовывался как мог, это тоже было причиной, что Плывуны доверили ему миссию ходока, небывалую миссию. Тогда мама стала язвить и говорить, что Плывуны, получается, как школа, а папа ответил, что не надо ехидничать. Да: в Плывунах все могут реализовать себя, Плывуны проповедуют светлую душу, у них культ творчества и образования. Мама ответила, что очень рада, что папа наконец полюбил читать. Тут папа взъелся и стал кричать, что если мама думает, что ему было легко, она ошибается, папа сказал, что дикие физические и душевные боли он перенёс этим летом, он до сих пор чувствует себя опустошённым, не привык к новому телу — и это было заметно по движениям, они не всегда были точными. Мама с папой постоянно поругивались. Но ругаться можно по-разному. В нашей семье появилась надежда, появился смысл, мы теперь жили друг для друга и друг друга поддерживали. И вот такая подстава на кладбище. Имя-то папино должно остаться на гранитной плите, а даты должны измениться на даты рождения-смерти бывшего хозяина тела Стаса…

Папа с самого начала меня предупредил, что с ним будут бороться, стараться его уничтожить. Потому что нарушен извечный порядок, нарушены законы мироздания. А как увидел, что дата на плите не та, вздохнул как летом, до обретения тела отчима:

— Начинается.

— Да что начинается? — я так переживала за папу. Я так холила и лелеяла то ощущение, когда рядом с тобой настоящий любящий отец пусть и в ином чем до смерти обличии.

— Началось!