Кто укокошил натурщика?

— По верёвке, — ответил Солопий. — Сверхскрупулёзный её осмотр посредством увеличительного стекла показывает, что в действительности верёвка не оборвалась сама по себе, а была перегрызена зубами. Наверно, натурщика сначала утопили в ванне, а затем, чтобы это выглядело как самоубийство, засунули ему в рот ампулу, вонзили в череп топор, а верёвку перегрызли на две части; одну часть надели в виде петли на шею покойного, а другую часть привязали к крюку на потолке. Короче, налицо — банальное убийство. То есть не на лицо, а на шею, на затылок и в рот.

— Гениально! — повторил инспектор Полуящиков, записывая. — А как пишется «банальное»: через «з» или через «х»?

— По-моему, через «щ», — подсказал молодой милиционер Достоевский, мигая рыжими, как мандарин, ресницами.

— Но я не знаю, как объяснить тот шум, что имел место в этой квартире, который слышал и я, и другие соседи, — задумчиво произнёс Нышпорка, шевеля ноздрю мизинцем. — Пообщаюсь с художниками.

Бодро щёлкнув неживого соседа ногтем по холодному носу, дворник вышел из ванной. Четыре милиционера — Достоевский, Зильберкукин, Переплюньпаркан и Жужжалов — расступились, пропуская его к Иванову, Петрову и Сидорову.

— Так что же вы тут натворили, служители муз? — говорил Солопий Охримович Нышпорка, приближаясь к живописцу, фотографу и скульптору.

— Я творил скульптуру «Писающий мальчик», — ответил Серафим Эдуардович Петров, указывая ногтями на сотворённое.

— Забавно, — оценил дворник-детектив, зыркнув на скульптуру.

— Конечно, писающий мальчик — довольно избитая тема, — продолжал ваятель, мигая сквозь ус металлическим зубом. — Писающих мальчиков неоднократно изображали скульпторы разных стран и разных времён. Я решил внести в этот растиражированный сюжет свежую струю, поэтому изобразил писающего мальчика стоящим на броневике, с кепкой в руке.

— Струя хорошая, а вот сам мальчик мало похож на Небижчика, — критически заметил инспектор Полуящиков. — Вы же с него лепили.

— Во-первых, работа ещё не окончена, это только черновой вариант, — обиделся Петров, — а во-вторых, я вообще не стремился к портретному сходству.

— А вы? — Детектив-любитель Нышпорка оборотился к живописцу Вольфгангу Ходжибердыевичу Иванову. — Вижу. Натюрморт с ананасом.

— Нет, картина называется «Утро металлурга», — застенчиво буркнул живописец, отдирая от мохнатой бороды присохший к ней тюбик.

— Вы полагаете, металлурги начинают день с таких экзотических завтраков? — поинтересовался детектив-профессионал Полуящиков.

— Это не ананас, это доменная печь, — смущённо пояснил Вольфганг Ходжибердыевич, пытаясь отковырнуть кисточку, присохшую к воротнику.

— А, ну да, печь. А слева — уставший металлург, — сообразил дворник. — Ишь как скукожился, работяга. Всё понятно.

— Нет, это не уставший металлург, а вагонетка с рудой, — робко поправил Иванов, тщась оторвать от рукава присохшую к нему палитру.

— А где же здесь сам металлург?! — воскликнул Полуящиков.

— Металлург едет на работу в троллейбусе, — пробормотал стушевавшийся живописец, дёргая второй тюбик, присохший к брюкам на колене.

— Да где же здесь троллейбус, хрен подери!!! — взвизгнул возмущённый живописью молодой милиционер Достоевский, мигая рыжими, как мандарин, ресницами.

— Пока нету, — вздохнул сникший художник и почесал третий тюбик, присохший к мохнатому затылку. — Я писал диптих, то есть картину, состоящую из двух отдельных холстов, объединённых общей темой. На одной части я изобразил доменную печь в ожидании металлурга, а на другой собирался изобразить натурщика Небижчика в виде металлурга, едущего в троллейбусе на работу.

— Логично, — оценил Солопий Нышпорка.

— И вот пока Илья Григорьевич якобы мочился как бы с броневика для Серафима, я дописал первую часть, чтобы после перекура приняться за вторую. А оно вон как вышло, — закручинился Вольфганг Ходжибердыевич.

— Да, оно вышло в ванную и там погибло, — поддакнул дворник. — А вы чем похвастаетесь, гражданин Сидоров? — повернулся Солопий Охримович к третьему жрецу искусства, уныло гладившему ногтем большую старинную деревянную фотокамеру, которая норовила прикинуться гармошкой.

Фотограф Дормидонт Ермолаевич Сидоров печально пошевелил лбом, трагически покачал пустынным (в аспекте растительности) черепом, грустно всхлипнул правой ноздрёй, мрачно поёжился, расстроено мигнул глазами, угрюмо вздохнул и, наконец, негромко… промолчал.

— Признавайтесь, над чем работали, — настаивал сыщик Нышпорка.

— Над фотосерией «Ню и ню!», то есть серией снимков обнажённой натуры, — буркнул невесёлый фотохудожник и смахнул рукавом скупую мужскую соплю.

— Обнажённая натура — это Небижчик? — уточнил Солопий Охримович.

— А кто же. Илья Григорьевич. Он был лучшей моей фотомоделью, понимаете. — Сидоров смахнул вторую предательскую каплю. — Теперь уже никогда, понимаете, ни-ког-да…

— Плюньте, — сказал дворник.

— Вам легко говорить! А где я возьму другого такого натурщика! Это ж был виртуоз! Маэстро! Живой классик позирования!

— Плюньте, повторяю. Вот в эту пробирку, — настаивал Нышпорка, достав из кармана стекляшки.

— Зачем?

— Нам нужен образец вашей слюны.