Кто укокошил натурщика?

— Вы меня в чём-то подозреваете?

— Ни в чём, абсолютно ни в чём. Кроме разве только зверского убийства. И вы, граждане Иванов и Петров, тоже плюньте в пробирки.

Служители муз пустили ротовую влагу в три стекляшки.

Солопий Охримович, закупорив оные сосудики, протянул их инспектору Полуящикову со словами:

— Пусть в лаборатории сравнят эти слюни со слюной на перегрызенной верёвке.

— Гениально! — восхитился Захар Захарович.

— А вы подробно изложите, — вновь повернулся дворник Нышпорка к трём так называемым жрецам искусства, — что тут происходило от момента, когда натурщик пошёл в ванную, до момента, когда вы позвонили в милицию.

— Ну, Илья Григорьевич пошёл в ванную ополоснуться, поскольку, работая писающим мальчиком, так сказать, он вспотел от работы. А мы втроём вышли на балкон покурить и потрепаться, — начал рассказывать «жрец» Петров. — Прошёл час, а Илья Григорьевич из ванной всё не выходит и не выходит. Мы его позвали, а он — ни гу-гу. Тогда мы поняли, что с ним что-то случилось, ворвались в ванную и увидели его в воде с топором в затылке и петлёй на шее. Он уже был мёртв. Вот тогда мы сразу и позвонили…

— На двери ванной с внутренней стороны сломана задвижка. Это вы её, или она уже была…

— Это нам пришлось сломать, дверь же была заперта изнутри.

— Во время перекура вы слышали какой-нибудь шум?

— Сначала из ванной слышалось плескание воды и пение Ильи Григорьевича, — припоминал скульптор Петров, сверкая сквозь ус металлическим зубом.

— Он пел: «В траве сидел кузнечик совсем как огуречик…» — уточнил фотограф Сидоров и смахнул рукавом ещё одну скупую мужскую каплю из носа.

— А минут через пять эти звуки прекратились, и до тех пор, пока мы выломали дверь, всё было тихо, если не считать нашего разговора, — смущённо добавил живописец Иванов, теребя присохший к бороде тюбик.

— Все соседи часа два назад услышали шум в этой квартире, — сказал дворник Нышпорка.

— Лично я никакого шума не слышал, — пожал плечами Иванов.

— И я шума не слышал, — подтвердил Петров.

— И я, — поддакнул Сидоров. — Я ещё подумал: как это Илья Григорьевич мог так беззвучно сорваться с верёвки и плюхнуться в ванну? Ни стука, ни плеска, ни стона…

Нышпорка с Полуящиковым вышли на балкон, где действительно имелись пепел и окурки сигарет в импортной консервной банке из-под тушёнки из корейской собаки.

— Обрати внимание, Захар, что с балкона не видна дверь ванной, так что если в ванную входить или из неё выходить, стоящие на балконе этого не увидят, — заметил детектив-любитель.

— Но если кто-то вошёл в ванную и убил натурщика, пока художники тут курили, то как же убийца мог выйти, если дверь осталась запертой изнутри? Не мог же покойник её запереть после ухода убийцы! — выразил сомнение детектив-профессионал.

— Это вопрос, — согласился Солопий Охримович.

— А может, всё же самоубийство? — с надеждой спросил Захар Захарович.

— Впрочем, о том, что дверь была заперта изнутри, мы знаем только со слов художников. Если это они укокошили натурщика, то и задвижку на двери сломали специально для того, чтобы ввести следствие в заблуждение, — изрыгнул версию Нышпорка, шевеля ноздрю мизинцем.

— Но если бы они его укокошили и инсценировали самоубийство, то уверяли бы нас, что слышали, как натурщик покончил с собой, как сорвался с верёвки и плюхнулся в воду, как сверху грохнулся топор. Зачем же им говорить, что таких звуков не было, если это противоречит версии о самоубийстве. Нелогично, — сказал инспектор уголовного розыска.

— Да, нелогично, — согласился дворник.

Они вернулись к художникам.

— Скажите, служители муз, а какое у натурщика было настроение? Он был в депрессии? — спросил Нышпорка.

— Наоборот! — воскликнул Петров, сверкнув сквозь ус зубом. — Илья Григорьевич был сегодня жизнерадостный, весёлый. Всё время шутил.

— Анекдоты рассказывал! И про Вовочку, и про Штирлица, и про Вини Пуха с Пятачком, и про Василия Ивановича с Петькой, — уточнил Иванов, теребя кисточку, присохшую к воротнику.

— Мне особенно запомнился тот, где Пятачок с красным флагом бегает туда-сюда под большим-пребольшим дубом и поёт: «Наш паровоз, вперёд лети, в коммуне остановка…», а летящий на воздушном шарике Вини Пух ему сверху кричит: «Эй, Пятачок, по-моему, пчёлы всё равно не верят, что я паровоз». Я так смеялся! — всхлипывая, вспомнил Сидоров и смахнул скупую мужскую каплю.

— Илья Григорьевич завтра должен был получить гонорар за написанную им монографию о философии эпикурейцев, вот он и радовался, — пояснил Петров, продолжая блистать коронкой сквозь ус. — Не было у него ни депрессии, ни даже намёка на плохое настроение! Ума не приложу — с чего это он наложил на себя руки!

Нышпорка с Полуящиковым переглянулись и дуэтом подумали, что если бы художники укокошили натурщика и инсценировали самоубийство, то уверяли бы, что он был в депрессии и не хотел жить. Хотя, как знать…

— Я бы хотел допросить вас троих по отдельности, — произнёс дворник. — Давайте, начнём с вас, Иванов. Давайте, уединимся с вами… эээ… ну, хотя бы вот на балконе же.