Кто укокошил натурщика?

И только после такого вступления Пафнутий рассказал моли о томных чувствах к приснившейся певунье. Опытная Аделаида, выслушав симптомы собеседника, понимающе пошевелила дряблыми крылышками, будто присыпанными бронзовой пудрой, и поставила диагноз:

— Это любовь, дорогуша моя.

— Нет!!! — ужаснулся таракан.

Наш герой как-то слышал окончание радиоспектакля «Ромео и Джульетта» по пьесе Шекспира, поэтому знал, что любовь — штука смертельно опасная. А ведь он ещё так молод! Ему бы ещё жить да жить!

— Может, есть какое-нибудь средство… Ну, чтобы избавиться. А? — с робкой надеждой вопрошал обречённый.

— Средство одно: время, — отвечала Аделаида.

Она вещала аристократически: картавя и в нос. Впрочем, гнусавость была не столько следствием аристократизма, сколько следствием хронического насморка — аллергической реакции на нафталин, присутствующий в шкафу. Высморкавшись в кружевной платочек, который люди обозвали бы просто пылинкой, она продолжала:

— Ждите, дорогуша моя, ждите. Может быть, оно само пройдёт. Говорят, время иногда это лечит. Не горячитесь, дорогуша, не делайте резких необдуманных поступков, соблюдайте в меру возможности хладнокровие и ждите, спокойно ждите.

Пафнутий вернулся в расщелину плинтуса и стал ждать, когда пройдёт охвативший его недуг.

Остаток пятницы ждал.

Всю субботу ждал.

И воскресенье…

И вот, уже на исходе воскресенья, когда тоскующий от нежных чувств таракан собрался почивать на ложе, украшенном надписью «ху», над расщелиной плинтуса зашуршали по обоям чьи-то приближающиеся шаги. Пафнутий всё явственнее слышал прикосновение к обойной бумаге цепких коготков.

«Какое это членистоногое шастает в моей вотчине?» — насторожился наш герой.

Таинственный пришелец в нерешительности остановился у расщелины, затем стал ритмично шаркать конечностями.

— Кто там? — спросил таракан.

Незваный гость застенчиво кашлянул и продолжил шаркать на одном месте. Такая нерешительность визитёра успокоила Пафнутия, и он гостеприимно пригласил неизвестного:

— Да не вытирайте вы ноги, заходите уже, у меня тут всё равно не метено.

Нерешительный сунулся в расщелину, и Пафнутий ощутил тревожный запах паутины и трупов. «Упырь!!!» — ужаснулся таракан, и его маленькое сердце заколотилось в предчувствии жуткого конца. Неужели действительно Упырь, этот угрюмый нелюдимый каннибал, деловито плетущий за карнизом свою паутину и высасывающий внутренности угодивших в сии тенета членистоногих граждан, неужели именно он покинул своё закарнизье и забрёл в такую даль — в расщелину плинтуса?!

В квартире гражданина Ю.Э. Антикефирова было уже темно, а в расщелине плинтуса было бы ещё темнее, если бы не древнее пшённое зёрнышко, превратившееся в слегка фосфоресцирующую гнилушку, служившее ночником в каморке нашего героя. В призрачном свете этой гнилушки Пафнутий узрел мохнатого осьминога. Да, Упырь, собственной персоной!

— И до меня добрались, — чуть слышно прохрипел таракан пересохшей глоткой, чувствуя, что вот-вот грохнется в обморок. — Жаждете моих внутренностей.

Паук застенчиво почесал щетинистый затылок когтем правой передней конечности и буркнул:

— Та не, нынче я вечерямши. Побалакать с тобой хочу.

Пафнутий, впервые видя каннибала так близко и впервые слыша его скрипучий голос, отметил, что Упырь не проявляет свирепости и агрессивности. Это его чуть-чуть успокоило, и уже бодрее он ответил:

— Ну, бала… Ну, говорите.

— Я намедни одну моль схамал…

— Аделаиду?!! — похолодел таракан.

— Ага, Делавиду энту самую… Тьфу, одни мослы, никакого тебе деликатесу… Дык она, сердешная, перед смертонькой про тебе балакала… И адрес твой мне поведала…

«Бедная Аделаида! — скорбя, подумал Пафнутий. — Вот тебе и виртуозный летун, вот тебе и не страшны паутины!.. Только какого ж хрена она каннибалу про меня натрепалась! Ну, попала в лапы хищника, так лежи тихо и жди, пока тебя съедят, а язык-то распускать зачем! Мало того, что сама впуталась, так и меня тоже… О покойниках не принято плохо говорить, но налицо чрезмерная болтливость!»

— Да я тоже не больно аппетитный, — вслух произнёс он, как бы оправдываясь.

— Ша! Не про то речь! — продолжил восьмиконечный гость. — А балакала она вот чаво: дескать, тебе голос бабий волнуеть. Верно, али нет?

— Ну… — неопределенно протянул Пафнутий, и мгновенное воспоминание о приятном сне согрело сердце.

— А не тот голос, шо про цветы… энти… забыл… хризантемы, чё ли… в несметном количестве выво́дить? Ась?

— Про миллион алых роз, — уточнил Пафнутий.

— Дык я тожа маюсь! — обрадовался Упырь.

— Ну да! — не поверил наш герой.

— Зуб даю, век воли не видать! Житья мене нема! Всё зудить в башке энтот голос, растудыть его щетину, хошь голоси! Хошь об стену башкой… Вот такая, значить, приключилася со мной меланхулия, растудыть её щетину!

— А моль Аделаида сказала, что это любовь, — засмущавшись, сообщил Пафнутий.

— Жилистая была миларва, — ковыряя в челюсти когтем, небрежно бросил паук, а у Пафнутия всё внутри похолодело. — Я ей ещё когда башку отрывал, дык сразу скумекал, шо никакого в ей деликатесу, забодай её слизняк! А нафталином провонялася! Тьфу! Еле-еле схамал.