Кто укокошил натурщика?

Когда порция спермы переместилась из Бориса Евгеньевича в Эммануэлу Сидоровну, супруги перестали потеть, пожелали друг другу спокойной ночи и уснули.

Конец ну очень эротического рассказа

Август 1993 года.

Добавление:

Автор этого сочинения, узнав о существовании литературной премии за наихудшее описание секса и полагая, что какая-никакая премия лучше, чем вообще никакой, в припадке честолюбия выдвигает своё произведение «Потная ночь Эммануэлы» на эту вышеупомянутую премию.

Представьте себе…

Представьте себе: этакая прерия с этакими скачущими на лошадях то там то сям индейцами, ковбоями и прочими конелюбами, а посерёдке этой прерии стоит этакий Я. И этот усато-бородатый Я разглядывает из-под козырька руки (от яркого солнца) эту самую окружающую прерию, сплёвывая порхающий в эфире песок, частично запорхнувший в рот этого самого Я, и слегка бранясь нецензурной прозой. Ну, в том смысле, мол, куда же это я попал. Мол, вот только что сидел за машинкой (но не стиральной) и бил пальцами по клавишам (но не рояля), и только, мол, выбил «Представьте себе…», как вдруг — бамс! — и вокруг меня не диван с машинкой и прочим интерьером, а какая-то пейзажная ширь в стиле «степь да степь кругом». И какой-то, тьфу, песок хрустит в слюне, и какое-то знойное солнце, а был же вечер, прикидывавшийся ночью. И, чёрт возьми, всадники, мол, какие-то перьеголовые скачут, вибрируя голосовыми связками. А другие не вибрируя, и не перьеголовые, но тоже скачут, мол. И не очень-то, мол, мне нравится такая смена декораций.

Это в переводе на цензурный язык.

А в этот миг индеец Виннету Чингачгукович Крутобизоненко, ловко увёртываясь от свинцовых, пахнущих горелым порохом мелких предметов, бороздящих атмосферу вдоль его перьев, замечает одинокую до боли фигуру этого самого Я. И с помощью узды направляет бег своей лошадки (по кличке Нашпаровозвперёдлети) к этой самой фигуре этого самого Я, как сказано выше, до боли одинокой. Фигура же, с тоской наблюдая за оной сменой маршрута, ещё нецензурнее начинает сплёвывать песок, в том смысле, что, мол, нахрена, мол, моя скромная личность попала в поле зрения увёртывающегося от свинцовых предметов. И, мол, увёртывался бы он себе в том же направлении, мол! Но Виннету Чингачгукович Крутобизоненко, увёртываясь, приблизился к одинокому Я и спросил его на примазикукском диалекте западноленграмайского наречия шишонского языка (он был из примазикукской группы западноленграмайской общины племени шишонов): «Хрузяй ды, — говорит, — на люлюкс щу ждыньдыбаешься, — говорит, — встряц?!» Этот самый Я, начиная увёртываться от тех самых мелких предметов, не владея индейским языком и не имея под рукой переводчика, на всякий случай пессимистично ответствует: «Сам ты такой!» Индеец Крутобизоненко разинул пасть, чтобы ляпнуть ещё что-нибудь инородное, да осёкся в связи с громким ржанием Нашпаровозвперёдлети и синхронным срезыванием одного из перьев бороздящим атмосферу предметом. И индеец шустро, но с достоинством удаляется, вместе со свистящими в его окрестностях пороховыми свинцульками, как от неподвижной фигуры угрюмого Я, так и от подвижных (за счёт непарнокопытного транспорта) фигур в широкополых головных уборах, у которых оные свинцульки выплёвывались из металлических машинок, сжимаемых перстами.

И представьте себе: когда этот Я, сплёвывая песок и страдая пессимизмом в том смысле, что трудно и почти невозможно остаться в живых в атмосфере, густо пронзаемой свинцовыми предметиками, от душевного смятения побледнел и пукнул, вдруг происходит следующее: оный Я вдруг обнаруживает, что находится не в прерии, а в родном интерьере, и окружают его не индейцы и пулеизвергающие ковбои, а милый диван, близкая машинка, клавиши коей продолжают топтать его — Я — творческие персты, и прочая обстановка личной жилплощади. И продолжая по инерции сплёвывать остатки несуществующего песка, этот самый Я вопрошает беззвучно: да как же это могло содеяться?! Какая-такая сила выдернула его из интерьера и зашвырнула на пару минут в прерию?

Что вы говорите, читатель? А? Громче. Авторское воображение? Ну не знаю… Может быть… тьфу, песок… может, и воображение. Ишь чего вытворяет, игривое!

Конец 80-х годов XX века.

Пьяный угар

Микро-новелла о загадочной русской душе

— Дааа, — протянул князь, поглядев в окно, — однако…

— Да полно вам шипеть, — крикнул Мафусаил и плюнул в пепельницу.

— Иди к чёрту! — взорвался князь и дёрнул Мафусаила за ухо.

— Зашибу, зараза! — гаркнул Мафусаил и впился в колено князя зубами…

— Да, были люди в наше время, не то что нынешнее племя, — процитировал князь, вытирая полотенцем кровь с локтя и пиная труп Мафусаила пяткой.