Кто в спальне король?

Я никогда прежде не делила искусство на официальное и подпольное, просто что-то мне нравилось, а что-то — нет. Здесь, в мастерских, я впервые услышала о таких художниках, как Оскар Рабин, Олег Целков, Владимир Немухин, Анатолий Зверев, Михаил Шемякин, Илья Кабаков, имена которых произносились с трепетом и легкой скрытой завистью. Большинство из них уже жили за рубежом. Здесь до сих пор вспоминали о бульдозерном разгроме выставки авангардистов в Беляеве, о котором я что-то слышала раньше краем уха, но не знала, как там все было на самом деле. А тогда, оказывается, неизвестно откуда появились бульдозеры и поливальные машины, которые направили на толпу милиционеры, какие-то типы в штатском. Они кинулись на художников и на зрителей, били их, выворачивали им руки. Картины отняли и затоптали в грязь, давили бульдозерами, среди избитых оказались даже иностранные корреспонденты — одному выбили зуб, другую журналистку ударили по голове ее же фотоаппаратом. Пятерых избитых художников милиционеры арестовали «за хулиганство». Правда, потом в международной прессе поднялась целая буря, и на следующий год властям пришлось разрешить выставку в Измайлове, которая прошла без погромов.

В мастерских художников, куда мы с Аланом ходили, часто звучали не совсем понятные мне слова — концептуализм, нонконформизм, андерграунд, там спорили до хрипоты о разногласиях между Сахаровым и Солженицыным, с возмущением и презрением рассуждали о придворной карьере Ильи Глазунова и о горькой участи Эрнста Неизвестного, навсегда покинувшего родину. К тому времени многие из художников, о которых говорилось за закрытыми дверями пыльных мастерских, уже выехали за границу, в основном по «еврейской линии», поскольку других путей для эмигрантов тогда практически не существовало. Правда, кого-то еще и высылали, а кому-то запрещали вернуться в Советский Союз. Тогда, в смутное и мрачное время самого конца семидесятых, я узнала, тоже впервые, о существовании «самиздата», о нелегально издаваемой «Хронике текущих событий». Кто-то рассказывал о том, как его или его друга вызывали на допрос в КГБ. Конечно, тогда это не было так опасно и страшно, как в предвоенные и послевоенные годы. Но тем не менее из разговоров было ясно, что Лефортовская тюрьма представляла потенциальную угрозу для всех инакомыслящих. Говорили об этом сначала шепотом, потом доходили до крика. Вся эта информация обрушивалась на меня, как камнепад на горной тропе, и я с большим трудом сохраняла остатки здравого смысла. Внезапно оказалось, что мир, в котором я еще недавно беззаботно существовала, на самом деле жесток, двуличен, лжив. Все мои привычные представления рушились, и на их место приходили тревога, сомнения и жажда какой-то новой деятельности. Но какой именно деятельностью надо заняться, как применить свои открытия, свое новое понимание мира, я еще не знала. И если бы не Алан, постоянно трогательно меня опекавший, моему рассудку пришлось бы совсем плохо.

Иногда Алан сам заходил за мной после каких-то занятий и на глазах у моих однокурсников уводил меня из аудитории. Мне было очень приятно, что он совсем не стесняется меня, не скрывает наши отношения, которые тоже развивались стремительно. Прощальные поцелуи в подъезде становились все более пылкими и страстными. Алан, с трудом выпуская меня из своих объятий, шептал:

— Машка! С ума ты меня сводишь! Не вводи в искушение!

А я? Разве я не сходила с ума? Куда бы он меня ни позвал, какие бы опасности ни подстерегали меня на пути, я пошла бы за ним не задумываясь, не оглядываясь. И я понимала, что в любой момент готова перейти последнюю запретную черту, которая еще оставалась между нами. От этой мысли все мое существо пронизывала дрожь, я очень этого хотела, но одновременно и боялась, и этот страх еще сильнее обострял мои чувства.

Надо сказать, что изменилась не только моя жизнь, — я и сама становилась другой с каждым днем, с каждым мгновением этой новой жизни. Я научилась курить, выпивала, если доводилось, вместе со всеми, стараясь только не напиваться допьяна, хотя зачастую очень хотелось. Я не носила больше шерстяные юбки и трикотажные вязаные платья, а ходила в джинсах и курточках, коротко постригла волосы и заметно похудела (как выяснилось, дело было не в пирожках!). Во взгляде у меня, как сказала сестрица, появился загадочный блеск, в движениях — резкость и порывистость.

Домой я возвращалась теперь практически регулярно ночью, отвоевывая себе все больше совершенно необходимую мне свободу, и дома постепенно с этим смирились. Ни мать, ни отец почти никогда ни о чем не спрашивали, только вздыхали молча. Танька иногда терпеливо ждала меня, борясь со сном, но чаще не выдерживала и засыпала, сжимая в руке спрятанную под подушку книгу с очередной историей о большой и страстной любви.

Но однажды отец, когда я вернулась немного раньше обычного, а матери еще не было дома, сказал: надо поговорить. Я сразу напряглась, ожидая неприятных вопросов. Мы зашли в кухню, довольно большую, немного запущенную, сели за стол. Отец неожиданно достал бутылку вина.